На этот раз дикарь собирался проигнорировать совет, но куча умела не только разговаривать. Она зашевелилась и приняла человекообразные очертания. В вертикальном положении фигура выглядела более определенно и принадлежала маленькому и на редкость уродливому мужичку, распространявшему страшную вонь – что-то среднее между запахом козла и бродяги, не мывшегося несколько месяцев.

Проковыляв пару метров на полусогнутых и склонившись над дикарем, мужичок сочувственно поцокал языком. Дикарь, в свою очередь, разглядывал того, кто впервые проявил желание пообщаться по-хорошему.

Он увидел существо, во-первых, счастливое до идиотизма, а во-вторых, без царя в голове. И то, и другое было для дикаря внове, и он решил сначала, что перед ним какое-то говорящее животное, которое держат здесь для увеселения.

– Мудак ты, братец. Наверное, сопротивлялся? – осведомился счастливчик, плотоядно растянув рот до ушей. Зрелище было неутешительное, потому что из зубов в наличии имелись только клыки, торчавшие под любыми углами, кроме нормальных.

Так как ответ был очевиден, дикарь промолчал.

– Съешь-как лучше вот это. – Мужичок вывернул карман штанов и отодрал от него кусочек зеленоватой массы, похожей на засушенный плевок.

Дикарь думал, что выблевал все, но он ошибался. В результате жидкость в луже стала совершенно непригодной для питья, а бедняга окончательно приобрел вид полудохлого червяка.

– Убери это дерьмо, – с трудом выговорил он, облизывая кровоточащие губы.

– Сам ты дерьмо, приятель, – обиделся мужичок. – Сразу видно, что нездешний. Мой товар тут каждая собака знает. Еще никто не жаловался. Первая доза бесплатно – такое у меня правило. – (Очередное правило! Дикарь на всякий случай запомнил и это.) – Открывай клюв, дурашка! Сразу выздоровеешь – это я тебе гарантирую. Запрыгаешь, как заяц. И пить расхочется.

Последний аргумент возымел свое действие и оказался решающим. Дикарь понял, что хуже все равно не будет. Он чувствовал себя плохо как никогда. В предположении, что мужик угощает ядом, он не видел ни малейшего смысла. Сейчас его можно было прикончить голыми руками и без всякой отравы.

Он положил «лекарство» в рот. Запах показался ему смутно знакомым – по крайней мере эта гадость содержала какой-то натуральный компонент. Дары леса, черт бы их побрал!.. Вначале он ничего не почувствовал, кроме нового позыва к рвоте.

– Жуй, жуй! – посоветовал клыкастый уродец, глядя на него с чисто медицинским интересом.

Крепкие зубы дикаря быстро превратили засохшую корку в вязкий комок.

Пить ему действительно расхотелось. Зато слюна потекла так обильно, что дикарь не успевал ее глотать. Пришлось перевернуться на бок, чтобы не захлебнуться, и обслюнявить ложе.

Десны и губы онемели и перестали болеть. Во рту образовалась терпкая горечь. Она имела привкус полынной настойки, к которой пристрастился папаша дикаря в последние годы жизни и пытался приучить сынка – чтобы тот поменьше думал о бабах. Как видно, настойка не помогла…

Потом дикарь обнаружил, что в камере посветлело, хотя наступление ночи не отменялось. Цвета приобрели чрезвычайную интенсивность и яркость, запахи – насыщенность, звуки – глубину и прозрачность.

С некоторой опаской, присущей неофитам, дикарь взирал на метаморфозы, происходившие с предметами. Это было медленное пробуждение жизни внутри того, что всегда считалось мертвым. И лежал он тоже на живом. В обструганных досках до сих пор обитали лесные призраки. Он «услыхал» их шепот, не имевший ничего общего с колебаниями воздуха, и даже почуял запах облетевших листьев и увядших цветов…

Поскольку все вокруг оказалось живым, ждать подвоха можно было откуда угодно. Например, от волокнистых сгустков, паривших под самым потолком подобно перистым облакам. Из окошка сочился золотистый свет, похожий на тончайшую парчу. Было различимо каждое, даже самое ничтожное движение; комары порхали, будто длинноносые бабочки, оплодотворяющие голема-тугодума; клопы отправлялись в путешествия, чтобы напитать пересыхающие поры…

Собственное разбитое тело больше не причиняло дикарю ни малейших неудобств – плоть стала легкой, как свет; грязь и кровь сверкали, будто расплавленный металл, присыпанный драгоценностями; глиняная кожа покрывалась цветочками, и на месте отмирающих тут же вырастали новые; со струей выдыхаемого воздуха уносились в полумрак черные лепестки… Стены и потолок едва заметно подрагивали; по углам пол загибался кверху, а сами углы отступали в бесконечность. И все это сопровождалось тяжелым ритмичным грохотом сердца и свистящим шумом дыхания.

Дикарь внезапно вспомнил одну из нравоучительных папашиных сказок – о том, как одного в общем-то неплохого мужика проглотила большая рыба. Ему показалось, что с ним произошло нечто подобное. Новый, сильнейший приступ клаустрофобии охватил исключительно душу, не затронув благополучного мяса, своевременно подвергнутого анестезии.

Душа дикаря, чуть ли не впервые получившая относительную свободу (если не считать двух-трех эротических снов, когда ей было позволено свободно любить астральных самок), испуганно дернулась влево, вправо, вверх, вниз – восток, запад, зенит, надир, свет, тьма, не самый жаркий уголок преисподней, не самый холодный кусочек космоса, – но нигде не обнаружила пустого пространства, снабженного таким удобным свойством, как время. В измерении призраков времени не было; все существовало одновременно, взаимосвязанное и взаимообусловленное; вернувшееся в изначальное состояние, слившееся в единого жуткого монстра с миллиардами бесплотных конечностей. Каждая «конечность» отбрасывала тени на Землю. Их было множество – гораздо больше, чем возможных комбинаций из пяти пальцев. Этот вечный театр теней мог одурачить каждого и кого угодно. Индивидуальные различия исчезали начисто.

Чистая душа дикаря была не готова к столь многобещающему перерождению. Отчужденность и изоляция вдруг показались ей благами, которые еще нужно заслужить. А потом можно подумать и о периодических случках (хотя порой это слишком тяжелое испытание). Короче говоря, душе пришлось прервать отпуск и сосредоточиться на спасении порученного ей багажа.

Когда дикарь вернулся из «странствия», оказалось, что таинственный препарат все еще действует. Многократно ушибленный мешок с костями чувствовал себя неплохо. Дикарь сравнительно легко и безболезненно переместил его поближе к двери и попытался покинуть помещение. Как видно, опыт духовного освобождения не прошел для него даром.

Впрочем, вскоре выяснилось, что проходить сквозь твердые преграды на физическом плане довольно затруднительно, а для дикаря и вовсе невозможно. Некоторое время он наносил удары по металлу и слышал как бы отдаленный колокольный звон, пока не открылось узкое окошко на уровне груди и незнакомый голос поинтересовался:

– А в рыло?

Наученный горьким опытом, дикарь поспешно отодвинулся от двери и решил вернуться в койку, чтобы без помех докайфовать. Когда он обернулся, у него отвалилась нижняя челюсть.

В дальнем углу камеры прибавилось народу. Трое очень сосредоточенных старичков и одна старушка парили над нарами на некоторой высоте и молча играли в карты. Кроме того, игроки были полупрозрачными, голыми, темно-лиловыми и имели слегка размытые очертания.