Артемий обладал множеством неисправимых пороков, но трусостью он никогда не отличался. Теперь его разбирал смех. Объяснений происходящему он мог придумать множество – например, соседские детки играют в войну; чей-нибудь отпрыск сбежал из корыта, в котором его купали, – вот только с крылышками выходила неувязочка. Упадочный даже готов был допустить, что его собственная крыша все-таки не выдержала избытка внутренней энергии.

Чтобы проверить, не является ли предмет плодом воображения, его следовало пощупать.

– Эй, сопляк, поди сюда! – строго позвал Артемий и покачнулся. Вероятно, это его спасло.

Купидон обернулся всего на секунду, но ему хватило и секунды, чтобы прицелиться. Тихонько тренькнула тетива. Артемий получил стрелу в плечо вместо сердца.

Пьяного поэта-ассенизатора ошеломила не столько боль, сколько быстрота, с которой его проткнули. И еще, пожалуй, физиономия стрелка, оказавшаяся почти в полном порядке, если не считать зрачков. Зрачки закатились так сильно, что их не было видно. На мерцающих бельмах стояли косые крестики. Упадочный сразу же ассоциировал их со словом из трех букв, которым и сам часто пользовался.

По его понятиям, благоразумие не имело ничего общего с трусостью.

Поэтому он не стал дожидаться, пока маньяк из детского сада взведет арбалет, и рванул к хате так быстро, что не заметил, как снес по пути калитку.

Только очутившись за толстой дверью и задвинув засов, Артемий сумел отдышаться. Потом выругался вслух. Это помогло ему собраться с мыслями.

Из кухни вкусно пахло блинами. Муза стучала там горшками и задушевно напевала себе под нос «Ты скажи, че те надо…». Она была дамой приземленной и не бросала слов на ветер.

Артемий огорчился. По всему выходило, что говнюк с арбалетом испортил ему ночь сплошных удовольствий.

Он осторожно потрогал торчавшую из плеча стрелу. Та оказалась стальной. Это привело Упадочного в еще большее недоумение. Он мог бы поклясться, что таких идеально прямых и отполированных металлических предметов в городе Ине не делают уже давно. Страшно подумать, насколько давно…

Артемий не любил загадок и неясностей. Они вызывали у него несварение желудка и головную боль. Но существовал привычный способ борьбы со всеми неудобствами.

– Доставай самогонку! На меня напали! – заорал он, вваливаясь на кухню.

Муза выпучила глаза, засуетилась, опрокинула кувшин со свежей сметаной и чуть не обожгла ляжки об горячую сковородку.

– И-и-и-и-и… Хто? – спросила она испуганно, ибо не могла себе представить, что ассенизатор, втихаря сочиняющий матерные стишки и антирежимные частушки, нужен еще кому-нибудь, кроме нее.

Артемию пришлось ознакомить ее с одним из фундаментальных принципов общественной жизни. К тому же все выглядело так, словно он принял мужественное решение избавить невежественную бабу от неприятностей.

– Меньше будешь знать – дольше проживешь, – бросил он небрежно, внимательно наблюдая за тем, как из подполья появляется неприкосновенный запас в виде литровки, налитой доверху.

Ободранный кот ВэВэ, названный в честь известного поэта-авангардиста минувших времен, воспользовался случаем и слизывал разлитую сметану. Артемий щедро плеснул самогонки – большую часть себе в глотку, а меньшую – на рану для дезинфекции. После чего, собравшись с духом, рванул торчавшую из плеча стрелу.

Зазубренный наконечник выдрал клок мяса, который повис на лоскуте окровавленной кожи. Артемий истошно завопил, но Муза вовремя заткнула ему рот соленым огурцом. Упадочному было очень больно, однако сервис не мог не понравиться.

Совершенно неожиданно его состояние вызвало у Музы прилив материнских чувств. Рана незадачливого гуляки была тщательно промыта, перевязана чистой тряпочкой, а сам он накормлен, напоен и уложен в кроватку. Потом у него даже состоялся нетрадиционный секс с Музой, что не потребовало от Артемия никаких лишних телодвижений.

Воистину не знаешь, где найдешь, где потеряешь, думал Упадочный, лежа на спине и блаженно уставившись в потолок, заплетенный по углам паутиной… Напоследок он был убаюкан звуками задушевной колыбельной песни и отошел в царство снов, ласково оглаживаемый мозолистыми ладонями.

Даже кот ВэВэ, обожравшийся сметаной, не выглядел более довольным.

Лагерь назывался «Лесной дачей» не случайно. Когда священник начал подыскивать место для создания элитарного клуба инакомыслящих, он не нашел ничего лучше заброшенного дачного поселка, расположенного к северо-востоку от города в получасе ходьбы. Пришлось лишь слегка потрудиться, превращая деревянные коттеджи в бараки, – заколотить досками окна, избавиться от архитектурных излишеств и заодно выкорчевать березовую рощу, чтобы сделать местность обозримой со сторожевых вышек.

Самое большое кирпичное здание стало административным. Здесь находились офисы коменданта и его помощников, а также казарма охранников. Плац – большой участок вытоптанной и тщательно утрамбованной земли – предназначался для построений и перекличек. Прямо под восточной вышкой помещалось то, что охранники не без юмора называли оркестровой ямой. Перед фасадом административного здания стояла беседка из белого камня, увитая диким виноградом, – летний кабинет коменданта. Между бараками были разбиты клумбы, а возле диетической столовой даже высажена небольшая плантация клубники.

В целом Дача казалась местом, идеально располагавшим в отдыху и спокойному труду на благо общества.

* * *

Комендант лагеря Климентий Мышкин был эстетом и гуманистом. В противном случае он ни за что не согласился бы на эту работу. А так у него имелось сколько угодно поводов и способов проявить свой гуманизм. Он изо всех сил пытался помочь беднягам, упорствующим в своих заблуждениях и нуждавшимся в перевоспитании. Трудная, но благородная задача. Если порой что-то не получалось, Мышкин искренне огорчался. Однако ненадолго. Что делать – кто-то же должен отделять зерна от плевел. Иногда Мышкин отождествлял себя с Жнецом из цитатника обер-прокурора.

Сейчас комендант находился в прекрасном настроении. Он развалился в своем любимом плетеном кресле, идеально соответствовавшем очертаниям его седалища, и положил ноги на столик. Он пил чай, ел позолоченной ложечкой клубничное варенье и наслаждался нежной музыкой, которую исполнял лагерный оркестр. Из беседки открывался вид на плац, бараки и цветочные клумбы.

В этот теплый осенний день, наполненный мягким светом и шепотом виноградных листьев, жизнь казалась Климентию прекрасной и зыбкой, как мелодия. Пахло клубникой с едва уловимым привкусом горечи – должно быть, ветерок дул от печи лагерного крематория…

Когда на одной из скрипок лопнула струна, раздался резкий визг. Оркестр испуганно притих, скомкал тему, затем с трудом выбрался из обломков какофонии.

Мышкин поморщился. Дисгармоничные звуки вносили диссонансы и в его душевное состояние. Каково же было заключенным? В первую очередь Мышкин заботился не о себе, а о них. Оркестр репетировал «Окурочек». По мысли коменданта, классическая музыка благоприятно воздействовала на его подопечных.