— Черта с два! Ты постоянно суешься в мои дела, пытаешься все изменить, затеваешь споры по поводу моих приказов, не повинуешься моим желаниям в моем собственном доме и в присутствии моих людей. Ты высокомерна, несдержанна в словах и взглядах, не по-женски горда и самонадеянна. Ты отказываешься уважать своего мужа и господина, все время переходишь границы своей власти. В первую ночь ты клялась, что будешь подчиняться мне, как подчинялась своей проклятой аббатисе, но я до сих пор этого не вижу.

— О, я и подчиняюсь вам так же, как подчинялась моей аббатисе, — проговорила Элоиза, слишком разгневанная, чтобы контролировать себя. — А почему, вы думаете, она приказала мне выйти замуж за вас?

Увы, ее мстительное удовольствие было кратковременным. Граф схватил ее за плечи, с силой притянул к себе и уставился ей в лицо. Сначала она подумала, что сейчас он ее поцелует, даже приготовилась сопротивляться его желанию. Но он вдруг отпустил ее и отступил назад, будто увидел свою жену и причину выбора аббатисы совершенно в ином свете.

Элоизе стало ясно, что она в который уже раз слишком далеко зашла.

Не сказав ни слова, граф, нахмурившись, зашагал к конюшням, а она бросилась в часовню.

Там она упала на колени, закрыла глаза и ждала, пока утихнет боль в сердце. Господи, что она натворила? Ей запретили принять постриг, потому что она не в меру своевольна для монахини. Теперь же она, кажется, не только преуспела в этих грехах, но и добавила к ним высокомерие, нескромность и неженственность.

Обладает ли она хоть чем-то, что бы ему в ней нравилось?

Если бы она смогла перемениться! Если бы только смогла как-нибудь укоротить свой язык, изменить свой характер!

Все ее существо восстало при этой мысли. Если она будет постоянно прикусывать язык, то скоро вообще разучится говорить. А если она будет все время сдерживаться, отрекаться от себя, тогда что от нее останется? Пустая оболочка?

Элоиза с отчаянием поняла, что измениться не сможет, иначе бы это уже давно произошло. Она никогда не будет тем бледным, покорным, безмолвным созданием, которое одним своим присутствием вызовет зубную боль у ее супруга. Кем бы она теперь ни была, какой бы титул ни носила, она все та же Элоиза Арджент. Гордая, упрямая, непокорная Элоиза. Ранимая, мягкосердечная, поддающаяся искушению Элоиза. Элоиза, которой действительно не подходят монашеские одежды. И которой, возможно, никогда не подойдет изысканная одежда леди.

Как часто говаривали сестры, работа — лучшее лекарство от сердечных мук. Покинув часовню, Элоиза занялась неотложными делами: посетила ткацкую, пекарню, свечной склад, пивоварню, новую голубятню и наконец крестьян в деревне за воротами замка.

Для нее было немалым утешением, что, куда бы она ни заходила, люди прерывали работу и с улыбкой приветствовали ее… Одни называли ее «миледи» и неуклюже кланялись, другие обращались к ней «сестра», а потом в замешательстве чесали затылки. Многие выражали удовольствие, что их лорд «женился на монахине». Кто же лучше снимет «проклятие», говорили они, чем святая женщина?

После двух-трех неудачных попыток объяснить им, что она не монахиня и никогда ею не была, Элоиза просто кивала, принимая их сердечные поздравления, и шла дальше. И вдруг она увидела великолепную овечью шерсть, развешенную на открытой двери какого-то дома, и остановилась, любуюсь ею.

Это оказался дом главного стригаля, который точил ножницы, лежавшие на скамейке. Элоиза расспросила его о предстоящем сборе шерсти, и он, отвечая на ее вопросы, казалось, был весьма удивлен осведомленностью хозяйки.

— Скажите, миледи, а что случилось с «маленькой сестрой»? — Видимо, сменив одежду, Элоиза стала для него другим человеком, и он ее не узнал. — Она была совсем не глупа, и об овцах кое-что знала. Старый Хедрик мог бы у нее поучиться.

Она тут же вспомнила об утренней ссоре с мужем. Перил назначил вовсе не разбирающихся в овцах Хедрика лишь для того, чтобы этим не занималась она.

Покинув стригаля и крестьян, сопровождавших ее, Элоиза направилась к замку. Если бы не острая боль в сердце, она бы ощущала абсолютную пустоту внутри. Как он мог так поступить с ней после всего, что она сделала, чтобы помочь ему и Уитмору? После того как разделила с ним постель? Неужели он думает, что удовольствие лишило ее разума?

Перил слушал ее, выказывал ей уважение, когда она носила монашескую одежду, а стоило ей надеть светское платье, он стал относиться к ней так, будто она изменилась, причем не в лучшую сторону.

— Леди Элоиза!

Незнакомый голос заставил ее повернуться. Она с удивлением обнаружила, что миновала дом ткачей и была уже на другой стороне холма, у амбаров. К ней торопился Хедрик Хайд. По пути он махнул рукой двум мужчинам, стоявшим у амбара, чтобы они закрыли дверь, но Элоиза успела заметить внутри накрытую холстом повозку.

Услышав позвякивание цепи, свидетельствующей о новой должности Хедрика, она перевела взгляд на него. Тяжелая серебряная цепь с медальоном принадлежала Седжвику, ее столько лет носил старый управляющий.

Хедрик, обычно бледный, теперь покраснел от возбуждения.

— Миледи! Только что меня назначили управляющим!

— Я слышала. Желаю вам успехов на новом поприще, Хедрик. — Эти слова оставили горький привкус на ее языке.

— Благодарю вас, миледи. — Его буквально распирало от самодовольства. — Как я понял графа, вы, кажется, хотели поговорить со мной о стрижке овец?

Хедрик Хайд был последним человеком на земле, с кем ей вообще хотелось бы говорить. Но ради ткачей и спокойной жизни в поместье Элоиза попросила его зайти вместе с ней в ткацкую, чтобы посмотреть образцы ткани, изготовленной на французском станке. Он с большой неохотой поплелся с ней к ткачам.

Судя по замечаниям и явной растерянности Хайда, он совсем не разбирался ни в прядении, ни в ткачестве, да и не собирался этим заниматься. Но когда они попросили нового управляющего выделить им шерсть для их нужд, он сразу напыжился, заявив, что рассмотрит их просьбу. Миледи узнает о его решении через пару дней. Несмотря на льстивый тон Хедрика, они не сомневались, что все его заверения — сплошная ложь.

Эдит, стоявшая на пороге рядом с Элоизой и смотревшая, как новый управляющий торопится назад к своим амбарам, энергично потерла рукава платья.

— У меня такое чувство, будто я не мылась целый месяц.

Утром Перил стоял у воды, приводящей в движение мельничное колесо, и мрачно смотрел на обломки. Подняв пару кусков расщепленного дерева, он внимательно изучил их, затем передал Саймону и Уильяму.

— Я начинаю работу на рассвете, — в десятый уже раз говорил мельник, утирая нос рукавом. — Пришел… а тут все разломано. С этим колесом работал еще мой отец. И его отец тоже.

Он закрыл лицо руками, не желая показывать слезы жене, двум своим ученикам и нескольким клиентам. Раздалось знакомое бормотание:

— Проклятие…