— Я пока не устала, милорд. К тому же сестры помогают мне… чинить постельное белье.

— Это может подождать до завтра, — проговорил он тоном, не терпящим возражения. — Ты идешь со мной.

Глаза у нее вспыхнули. Он был готов к яростной отповеди, но Элоиза лишь посмотрела на сестер, которые пристально наблюдали за ними, и кивнула.

Поскольку монахини тоже решили покинуть зал, граф поднимался по лестнице в окружении женщин, чувствуя, как его со всех сторон окутывает негодование. Когда он взял жену за локоть и потянул к их комнате, она не соизволила ему подчиниться, пока не обняла по очереди каждую монахиню. Последней в группе была сестра Арчибальд, одарившая его на прощание мрачным взглядом.

Проклятые монахини, очевидно, уверены, что он сейчас начнет терзать их бедную маленькую сестру, раздраженно думал граф, входя наконец в спальню. Черт побери, он же не зверь! Да и она больше не их «маленькая сестра».

Он разделся и лег в постель, краем глаза следя за женой. Она сняла и аккуратно повесила на крюк одежду, затем умылась, почистила зубы и стала расчесывать волосы. Каждое движение щетки по волосам он воспринимал так, будто она скользила по его голому животу.

Когда Элоиза подошла к кровати, он уже хотел было напомнить, что ночная рубашка ей не понадобится, но она вдруг опустилась на колени и сложила руки перед грудью.

Проклятие!

Он подскочил и сердито уставился на нее. Опять! Да как она посмела? Может, надеялась разозлить его или попросить, чтобы он не трогал ее этой ночью? Он встал и принялся вышагивать по комнате, отмечая, как побелели ее сжатые пальцы, как сдвинулись брови… значит, она чувствовала его взгляд и тем не менее продолжала молиться ему назло.

Чуть слышно пробормотав «аминь», она поднялась и вздрогнула, увидев рядом голого, но весьма раздраженного супруга.

— Чего ты этим добиваешься?

— Не понимаю, милорд, о чем вы? — Элоиза отступила на шаг.

— О твоих молитвах! Перед свадьбой я тебе говорил, что не потерплю, чтобы ты падала на колени всякий раз, как я косо на тебя посмотрю. Это относится и к молитвам, которые ты читаешь всякий раз, когда я прошу тебя присоединиться ко мне, чтобы получить немного удовольствия. Я не желаю, чтобы мне надоедали святостью в моей собственной постели!

Ее, казалось, очень удивила его вспышка. «Чего и следовало ожидать, — подумал он. — Эти святоши вечно изображают из себя невинность, если им указывают на их ханжеское поведение».

— Вы думаете, я молюсь, чтобы уклониться от…

— Ты не первая, кто пытается использовать молитву как щит или оружие.

Элоиза побледнела.

— Оружие? Зачем мне использовать оружие против вас? — Она смотрела на него, все еще не веря, что он способен обвинить ее в подобной низости и лицемерии. — Вы, милорд, все представляете себе с позиции силы. А вам никогда не приходило в голову, что я молюсь потому, что это укрепляет мой дух и сердце, дает мне силу и утешение? Вам никогда не приходило в голову, что эти молитвы не имеют никакого отношения к вам?

— Нет, черт возьми, не приходило! — Он покраснел, испытывая что-то похожее на смущение. — Ладно, а какого дьявола ты молилась сейчас, зная, что я жду тебя для… О чем тебе было молиться?

— Теперь я обязана раскрыть вам свою душу и содержание молитв? — с раздражением и злостью спросила она. Глаза у нее сверкнули за пеленой слез, и его вдруг охватило непонятное чувство вины.

Сначала молитвы, теперь слезы. Из огня да в полымя.

— Я не понимаю, зачем тебе это нужно? — Он пытался говорить презрительно, однако результата не достиг. — Единственное, чего я хочу, это твое… твое… — Слово «тело» не шло у него с языка, а сказать по-другому было бы слишком грубо. Чем он провинился, что она ищет утешения у Бога, а не у собственного мужа? — Я тебя чем-то обидел или напугал? Поэтому ты кидаешься в…

— Молитвы? — Элоиза оттаяла, внезапно все поняв. Слезы покатились у нее по щекам, и она прикусила губу. — Это не из-за вас. Это из-за них. Они ведь завтра уезжают.

— Они? — Ее ответ обезоружил его.

Сестры? Так это все из-за них? Она молилась, потому что… Ну разумеется! Они же ее семья, и, попрощавшись с ними завтра, она их, возможно, никогда больше не увидит. За много лет это оказалась вторая серьезная перемена в ее жизни, а потому неудивительно, что она чувствует себя потерянной и нуждается в утешении. После чего он понял и другое: ведь молиться давно стало для нее привычкой! С обетами или без, но она жила и поступала как монахиня. А регулярные молитвы утром и вечером — это главная часть монастырской жизни.

Господи! От облегчения у него даже закружилась голова. Какой же он тупица! К чему это его глупое упрямство, когда сейчас важно лишь то, что она стоит перед ним в ночной рубашке, утирая слезы и пытаясь сдержать рыдания.

Он шагнул вперед, однако не прикоснулся к ней, осознав собственную наготу и впервые за много лет испытывая от этого неловкость. Он уже решил отступить, чтобы надеть рубашку, когда она бросилась к нему в объятия. Перил беспомощно смотрел на нее, не зная, что делать, пока она рыдала у него на груди и теплые слезы орошали его кожу.

Наконец он обнял ее, позволяя выплакаться, потом начал нежно гладить по голове. Он прижимал жену к себе и чувствовал, как часть ее душевной боли переходит в него. Он вздрогнул. Остаться одной, в чужом месте… ему это слишком хорошо знакомо.

— Все в порядке, не плачь, жена, — шептал он. — Ты теперь не одинока.

Постепенно ее напряжение слало, она успокоилась и обняла его. Сейчас она больше чем когда-либо нуждалась в его присутствии, в объятиях, в его страсти, которая заполнит пустоту ее сердца и успокоит боль. Она сама подставила ему губы для поцелуя, усиленного ее отчаянием и приправленного солью ее слез. Потом сама раздвинула коленом его ноги, требуя от него ответа.

Не важно, почему она стремится к забвению в страсти, думал он, главное, что она его хочет. Он покрыл самыми нежными поцелуями ее лицо и закрытые глаза. Только бы отогнать ее печаль, окружить ее счастьем, дать ей веру в то, что она желанна. И когда они соединились, он сурово контролировал себя, пока страсть одновременно не вознесла их к вершине.

После этого она задремала в его объятиях, а он, вдруг обнаружив, что ему почему-то не спится, оперся на локоть и смотрел, как она дышит во сне. Внутри у него словно появилось уязвимое место, нечто вроде синяка, затем это ощущение переросло в резкую, но приятную боль, когда он вспомнил, как она приникла к нему, ища утешения, и как быстро ее горе сменилось желанием.

Он продолжал с улыбкой смотреть на нее, дивясь своей радости от сознания того, что, кем бы Элоиза ни была, она принадлежит ему.

Проснувшись в одиночестве, Элоиза встала, оделась и вознесла утренние молитвы. Хотя глаза у нее слегка припухли от ночных слез, чувствовала она себя на удивление спокойной. Но когда она вышла в коридор, Мэри-Клематис втащила ее за руку в их прежнюю комнату и быстро закрыла дверь. Сестра Арчибальд, ломая руки, шагала взад и вперед, а сестры Мэри-Монпелье и Розмари молились, стоя на коленях.