– Я просто поверить не могу, что Джон Иванович… – начала я в совершенном изумлении. – Мне казалось, вы прекрасно ладили!

– Ну да. Потому что он был моим начальником. Он уходил домой и обедал по полтора часа, а вам разрешал отлучаться не больше чем на десять минут, и то нечасто. И еще он выговаривал мне за то, что у меня, видите ли, на лице написано, что я не люблю свою работу. За что ее любить? И какое это имеет отношение к делу, ведь я старался исполнять свои обязанности как можно лучше! Но я терпел, стиснув зубы. А в чемодане у меня – револьвер. Я купил его, когда… впрочем, неважно. И во время бессонницы меня донимали скверные мысли, Настя. Я спрашивал себя, неужели я родился на свет только для того, чтобы в почтовом ведомстве мной затыкали все возможные дыры. И соблазн пристрелить кого-нибудь был иногда очень велик. Но я сдержался.

– Я, должно быть, совсем невнимательная, – пробормотала я в растерянности, – но я бы никогда не подумала…

– Ну, зато ты теперь знаешь, – усмехнулся отец. – Ты помнишь Карла Гофмана? Он еще немного ухаживал за тобой. Я добился его перевода в Либаву, на неделе он приступил к своим обязанностям. Можешь как-нибудь зайти и поздороваться… разумеется, если хочешь.

– Может быть, потом… – пробормотала я, не желая связывать себя обязательствами. – Знаешь, Дарья Семеновна считает, что мне надо написать еще один роман. А ты что думаешь?

– Хочется – пиши, не хочется – не пиши, – ответил отец, бросив быстрый взгляд на жилетные часы. – Заговорились мы с тобой, а мне надо на службу… – Он подошел к дверям. – Ты ведь не станешь делать глупостей? – почти умоляюще спросил он.

– Не стану, – пообещала я, хлюпая носом. – Конечно же нет.

Когда отец ушел, я попыталась представить себе, о чем я могла бы написать свою следующую книгу, но в голову ничего не приходило. Я повернулась на бок, прижалась щекой к диванной подушке и закрыла глаза.

Прошлой ночью я была настолько взвинчена, что спала в поезде всего пару часов; но дома усталость взяла свое, я заснула и проснулась уже в третьем часу пополудни.

За обедом, который можно было с некоторым основанием назвать очень поздним завтраком, я стала размышлять, что мне теперь делать. Как-то надо было устраивать свою жизнь, думать о следующем романе, отвечать на письма, может быть, выйти замуж. Проще всего было ответить на письма.

После обеда я ушла в кабинет и стала просматривать почту. Среди посланий от читателей и счетов обнаружился продолговатый конверт, надписанный почерком матери. Не скрою, я не испытала никакого удовольствия, увидев его. Сейчас мать писала нам только по трем поводам: когда ей требовались деньги, когда ей что-то от нас было нужно и когда она поздравляла нас с праздниками в выражениях, которые обыкновенно пишут старому докучному родственнику, от которого, однако, еще может быть какая-то польза.

В письме мать выражала надежду на то, что моя книга по-прежнему имеет успех, и что я не забуду прислать Саше подарок ко дню его именин (далее следовало описание дорогого фотоаппарата). Также она пространно передавала мнения своих знакомых о «Замке ветров». Отчего-то тревожась все больше и больше, я дочитала письмо до конца и только тогда догадалась обратить внимание на постскриптум, написанный мелким почерком. В нем мать сообщала, что теперь у меня есть еще один брат, что Колесников хочет на ней жениться и что она намерена просить у моего отца развода. Она не то чтобы прямо просила меня помочь ей – она лишь намекала на то, что ей было бы интересно знать, как он к этому отнесется.

Поглядев на часы, я поняла, что отец вернется через полчаса, и прошла в его комнату. После нескольких минут лихорадочных поисков я наконец обнаружила дешевый револьвер, о котором он говорил мне утром, унесла оружие к себе и тщательно спрятала.

Рыться в чужих вещах нехорошо, но меня оправдывало то, что мой уравновешенный, сдержанный, умный отец оказался кладезем сюрпризов, и я не хотела, чтобы из-за моего невмешательства случилось нечто, о чем мне впоследствии пришлось бы пожалеть.

Когда отец пришел, я встретила его улыбкой, но, должно быть, он прочел что-то в выражении моего лица, потому что слегка нахмурился.

– Что случилось, к тебе опять приходили какие-нибудь призраки?

– Если бы! – не удержалась я.

– А что такое? Твой роман разгромил Максим Горький?

– Почему именно он? – удивилась я.

– Ну, не знаю… Какую газету ни откроешь – всюду этот пройдоха, рядящийся под человека из народа. Или очередные склоки в Думе, – добавил отец язвительно. – Такое впечатление, что туда согнали одних ослов, чтобы они продемонстрировали всей империи, какие они ослы…

Я рассмеялась.

– Ты не подумай, я вовсе не ретроград, – продолжал отец, – я не против свобод. И разгонять нагайками безоружных людей в центре столицы – да и вообще где угодно – это отвратительно. Для меня только загадка, почему свобод всегда добиваются одни, пользуются ими другие, а выигрывают в конце концов третьи, затоптав и первых, и вторых… и почему в такие периоды на поверхность обязательно всплывает всякая накипь… и эпоха получается как прорубь, в которой всплывает… ну, ты поняла что. – И без перехода, будничным тоном он спросил: – Что, она хочет развода?

Я окаменела.

– Ну… да, – выдавила я из себя. – А откуда…

– Ну, я же не идиот. По крайней мере, – сквозь зубы добавил отец, – я на это надеюсь. Давно было понятно, куда дует ветер… Ладно. Пойдем лучше ужинать. Карл сегодня спрашивал о тебе, я сказал, что ты отдыхаешь после возвращения.

– Я зайду завтра на почту, – сказала я. – Но больше ничего не обещаю.

На следующий день, сделав все намеченные домашние дела, я села на трамвай и доехала до почтового отделения, в котором работал мой отец, а теперь и Карл Гофман. Телеграфист разговаривал с каким-то представительным господином в щегольских желтых ботинках, и, скользнув по ним взглядом, я подумала, что его слуге придется попотеть, чтобы оттереть их от могучей либавской грязи.

– Здравствуйте, Карл Людвигович, – сказала я, улыбаясь.

Он почти не изменился: такой же худой, большеротый и остролицый, разве что намечающиеся морщиночки у глаз стали немного глубже.

– Анастасия Михайловна, наконец-то! Сколько же мы не виделись: три года, наверное?

Представительный господин поспешно повернулся ко мне, и я узнала Юриса. А вот фотограф изменился, начиная с дорогой одежды, ботинок и трости и заканчивая выражением лица. Он, что называется, раздобрел. Прежде он смахивал на художника, и не зря я в своем романе наградила его этой профессией; сейчас же передо мной стоял буржуа до кончиков ногтей. В глазах его раньше светилось неукротимое любопытство, он легко загорался любой новой идеей, а теперь, если можно так выразиться, он потух.

– Анастасия Михайловна… – забормотал он, завладевая моей рукой, чтобы поцеловать ее, – как я рад… Очень, очень рад… Никогда не думал, что мне будет приятно вспоминать Шёнберг, я ненавидел эту дыру всей душой, но ваше общество… заставило меня относиться иначе… и вообще…