Его публику в этом двухсотлетнем доме заворожили и солидные чужестранные звуки технических характеристик и киловатт, и то, как Мылан увязывал слова с волшебством приборов, замерших безмолвно и могущественно, подобно божкам.

Время от времени, поскольку сам я был из Дублина, где всем этим пользовались уже лет двадцать, соседи поглядывали на меня, чтоб я подтвердил все эти чудеса, и Мылан, чувствительный к любому вздоху своей публики, тут же усек это и, изобразив жестом петлю, втянул меня в дело. Скажи им, сынуля.

Зная о мистической силе технического жаргона, Мылан, не стесняясь, употреблял германский язык электротехники, с его помощью управляя зрителями, наводя на них немного страху и оторопи, словно все, что было им доселе известно, как они только-только начали осознавать, известно им было не очень-то.

Мылан сказал, что первый закон инженерного дела состоит в том, чтобы сделать мир лучше. (Второй закон он не сформулировал: все без исключения, созданное инженерами, рано или поздно сломается; однажды, обычно назавтра после того, как стал незаменимым для жизни, тот или иной прибор откажется от всякой ответственности и не станет включаться, ты жмешь на красную кнопку, а прибор молчит себе и смотрит на тебя, ты жмешь на кнопку вторично, словно прощая прибору этот единственный раз, когда он позабыл свое дело и позабыл, что весь смысл его как раз в этой малой задаче, и вот ты жмешь на красную кнопку или щелкаешь тумблером, и совершенно ничего не происходит – менее чем ничего, минус-действие, поскольку покажется, что все стало даже хуже, чем просто бездействие прибора, потому что теперь ты не только не помнишь, как жил прежде, но придется еще и искать ремонтника, и пусть что-то в тебе всегда понимало, что живешь ты в забытом медвежьем углу, четких доказательств не находилось, пока не возникала нужда вызывать ремонтника в Фаху. Куда? О, может, на той неделе заедет один, уж точно не позже следующей за ней или следующей далее, и постепенно до тебя доходит: чтобы поездка его имела для него смысл, тот же самый человек ждет, когда поломается еще какой-нибудь прибор, и ты продолжаешь жать на красную кнопку, потому что сегодня, после того как он отдохнул, кто знает, может, он включится, а когда этого не случается, когда попробовал ты одновременно жать на кнопку и слегка толкнуть, затем толкнуть посильнее, затем встряхнуть, постепенно и скорбно катясь под уклон, пока не брался пинать прибор, когда упрямство дурацкой этой машинки начинало казаться столь вызывающим, что не только падал стяг на флагштоке мужества, но подламывался и сам флагшток, а пустой белый взгляд не стирающей стиральной машинки вносил раздор в супружеские жизни, и потому многие мужчины и некоторые женщины не гнушались покуситься на прибор, подступаясь к нему с грубыми железными инструментами прежних времен и с нулевыми знаниями, потроха прибора вываливались на пол, красная кнопка затеряна где-то, и вот тут на пороге появлялся ремонтник со своей проплаченной улыбкой: Понаделала она вам чуток хлопот, а? Пристально оглядывал доморощенную разруху, после чего неспешно кивал и сообщал вам третий закон: Боюсь, встанет оно вам во сколько-то. А вскоре после – и четвертый: У меня при себе нету такой детали.)

Об этих законах Мылан заикнуться позабыл. Покончив со славословием, почуяв наверняка, что публика у него в руках, и, словно подслащенный воздух, унюхав во всех желание, Мылан умолк. Откинул назад роскошную шевелюру, глаза темны и томны, как виноградины в оранжерее Пилкингтона. Покрутил носком двухцветного ботинка и глянул на него, словно вспоминая или предвкушая танец, а затем хлопнул крупными ладонями.

– Ну что ж. Таким-то смышленым людям, как вы, и объяснять незачем, верно?

А вот это уже рискованно. Матью Пул, как вы помните, тот парень, какого нередко заставали за тихим смехом себе под нос. Так вот, в Фахе о Матью чаще всего говорили, что он жуть какой смышленый, и слово жуть применялось тут ловко и имело сразу два смысла: понималось и как что-то чудесное, и как что-то ужасное, смышленость в ее жути – дар и бремя, нечто трудное в обращении и чрезвычайно острое, подобное мечу в мягких тканях ума. В целом же лучше быть не слишком смышленым – такая была в Фахе философия, и пусть в ту пору считал я ее отсталой, вскоре смог понять ее мудрость и признать, что человек – не сплошь один лишь ум.

Бат уж собрался было ответить на этот риторический вопрос, но Мылан пресек этот ответ логическим завершением:

– Дни тягот в вашей жизни сочтены.

От фразы этой захватывало дух, и первый миг собрание впитывало ее смысл. Я оглядел их с моего места на заднем крыльце. Мысль показалась слишком громадной – или же это опытная действительность чересчур резкая, не усвояемая. Словно бы призваны были сами тяготы их жизни, словно вошли они в распахнутую дверь – история холода и дождя, грязи и луж, темноты, разочарования и усилий и вновь разочарования, – и вот встретились они с армией сверкающего белого металла. Как всегда при столкновении с чарующей фантазией, никто не знал, что тут сказать.

– Кабы вторгся Бонапарт, – произнес себе под нос Бат и покачал головой.

Мылан довел свое выступление до финального занавеса, сообщив публике новость, что любой прибор можно приобрести.

– Можно взять по одному всех, прямо сейчас, – сказал он. – Всех по одному, а? – Он расплылся в обворожительной улыбке, адресованной Сусе. – Вот эта чудесная электроплитка, она прекрасно смотрелась бы в таком милом и уютном доме, как ваш, хозяйка. Вижу ее прямо здесь. Славный тостер на стол, чтоб жарить вам утренний хлебец. Не придется больше растапливать, ждать, пока разгорится, и совать хлеб в дым. Никаких больше прокопченных тостов, – сказал он, не отдавая себе отчета, что никто в Фахе не ел тосты, а “прокопченный” – характеристика не принижающая.

Суся сморгнула, но в ответ не улыбнулась. Возможно, она втянулась в действо воображения, пытаясь представить себе тотемы современности в комнате с покатым полом и кривыми стенами, с двенадцатифутовым очагом, где огонь горел прямо на полу, а солнечный свет проникал в печную трубу такую широкую, что Дуна как-то раз смог взобраться по ней и вылезти на крышу, выиграв стигийский спор с Батом насчет каменной кладки дымоходов или насчет прохождения чистилища. Как, полагаю, и все присутствовавшие, моя бабушка, возможно, оробела от чувства, что приборы взирают на нее и ее жизнь с хладным осужденьем. Не мог не думать я о том миге, когда Пип глядит на свои ботинки и осознаёт, до чего они грубые. Мне жгло запястья. В защиту своих прародителей я ощутил вспышку негодования и пожелал, чтобы Мылан со всеми своими машинами убрался отсюда прочь.

И тут, когда публика сдулась, газ спектакля высвистел вон и люди вновь разглаживали в уме складки своих обстоятельств, в каких цена любого приобретения оказывалась заоблачной, Мылан раскинул руки, подобно Христу на картинке над окном, и нанес решающий удар.

– Любой представленный здесь прибор можно купить в рассрочку.

В рассрочку. То было опережение времени, вымогательская записка от будущего. Тут же возникло во мне серое гнетущее чувство: я знал, что тяготы трехштырьковым штепселем не одолеть, а будущее небесплатно. Думаю, понял я и то, что живу на кромке мира, из кромки той непрерывно сдувает волокно за волокном, и в ту самую рассрочку сдуло еще несколько.