— Так вот! Мы остались одни. Ты можешь говорить…

Матильда колебалась. Она, безусловно, была готова все рассказать. Возможно, дом еще недостаточно прогрелся?

— Мне надо умыть Женевьеву! — прошептала она.

Необходимость ухаживать за дочерью вовсе не тяготила Матильду. Она машинально выполняла эти обязанности, которые занимали у нее часть утра. Она работала бесшумно, не сотрясая, если можно так выразиться, воздух. Тем не менее предметы, словно по мановению волшебной палочки, занимали свои места, пыль исчезала, равно как и беспорядок, который любое живое существо создает вокруг себя.

Пока Матильда работала, она ни о чем не думала, а ее взгляд выражал обыкновенное прилежание.

— Ты выпила капли?

— Нет еще, мать.

Она сосчитала капли, приподняла дочь необычайно нежным движением, подождала, пока Женевьева выпьет, забрала стакан.

— Мне снилось, что викарий пришел, чтобы пожелать мне доброго утра…

Матильда вздрогнула, поскольку эти слова вызвали в ее воображении трагическую картину, комнату умирающего. Но Вьева догадалась о ее мыслях и, улыбаясь, продолжила:

— Не бойся! Это вовсе не то, о чем ты думаешь… Он просто пришел пожелать мне доброго утра, поскольку я не в состоянии ходить… В это воскресенье я впервые не смогу пойти на мессу…

Матильда приоткрыла окно, чтобы вытряхнуть прикроватный коврик.

— Проснувшись, я подумала, что, может быть, он согласится прийти… Как ты думаешь, мать?.. Ты не хочешь попросить его об этом?..

— Посмотрим… — обещала Матильда, которая в то утро особенно равнодушно относилась к повседневным заботам.

Она бесшумно перемещалась по комнате, едва дотрагиваясь до предметов, словно жонглер. Матильда и в самом деле будто отсутствовала. Она ходила, склонив голову, поджав губы, причем гораздо сильнее, чем обычно. Как-то раз Жак цинично отозвался, увидев на ее лице подобное выражение:

— Корчит из себя скорбящую Богоматерь.

Женевьева все же спросила:

— Что произошло вчера вечером?

— А что должно было произойти?

— Мне кажется, что поздно вечером я слышала голос отца… А сегодня утром он не зашел ко мне, чтобы поцеловать…

— А!

За дверью зашелестела юбка Польдины. Она вошла в свой кабинет, а Матильда на мгновение застыла. Действительно, в тот день в ее деятельности часто случались перерывы. Она работала, наводила порядок более тщательно, чем всегда, словно считая минуты. Она хотела занять руки, но порой чувствовалось, что мысленно она была где-то далеко. Возможно, она надеялась, что произойдет какое-то событие, событие, которого она ждала и в то же время боялась?

Один раз, увидев отражение матери в зеркале, Женевьева поняла, что мать плакала, но беззвучно: Матильда не всхлипывала, не вытирала глаза, которые секунду спустя высыхали сами собой.

Казалось, будто с улицы в дом проник туман, окутал все предметы, приглушил шаги и голоса, придал движениям неуверенность.

Почему Польдина, выйдя из кабинета, открыла дверь и, неподвижно застыв на пороге, смотрела на сестру, не говоря ни слова? Почему Матильда делала вид, будто не замечает Польдину? Почему она принялась сама мыть туалетную комнатку, не жалея воды?

— Мать…

— Что?

— Ничего… Я не знаю…

Польдина ушла. Было слышно, как она ходила взад и вперед по кабинету, сгорая от нетерпения.

Элиза отправилась за покупками. Вьева, услышав шум в доме, задрожала от страха.

— Сегодня грустный день… — попыталась она извиниться.

— Почему ты так говоришь?

— Не знаю… Это, несомненно, из-за тумана… Сегодня утром я с трудом съела одно яйцо, и теперь я все еще чувствую его в желудке… Где Софи?

— Гуляет…

Вновь пришла Польдина и встала в дверном проеме. В ее своеобразной манере стоять и смотреть на сестру было нечто жесткое, настойчивое.

— Матильда… — произнесла она.

— Что тебе нужно?

— Подойди сюда на минутку…

— Сейчас… Я скоро закончу…

Женевьева ничего не могла понять, но ее недомогание усиливалось, и она с беспокойством следила за движениями матери.

Польдина становилась все более нетерпеливой. Она дважды возвращалась к себе. И дважды приходила назад. Теперь стало очевидно, что Матильда находила себе занятия, которые могли бы оправдать тот факт, что она так долго находилась в комнате Женевьевы.

В один из тех моментов, когда Польдина стояла на пороге, наверху послышался шум, шум от упавшего стула.

Три женщины на мгновение замерли, прислушиваясь. Более впечатлительная Вьева схватилась рукой за грудь. У нее бешено стучало сердце.

Она непроизвольно вскрикнула. Ее мать спросила:

— Что с тобой?

— Не знаю… Ты слышала?

— А?.. Это упал стул…

— Да… Возможно…

Матильда собиралась вымыть таз, но на этот раз Польдина проявила большую настойчивость.

— Подойди на минуту, ладно?

Женевьева осталась одна. Она слышала, как мать с теткой вошли в кабинет и осторожно закрыли за собой дверь, как они шептались.

Тетка Польдина сурово смотрела на сестру.

— Почему ты не хочешь мне ничего рассказать? Чего ты ждешь?

Матильда отвернулась, ничего не ответив. Сестра настаивала, глядя в сторону ее спальни, на камин, который накануне она превратила в лабораторию:

— Это то, о чем я думаю, не так ли?

Матильда опустила голову.

— Он признался?

Польдина подняла глаза к потолку. Неожиданно она схватила сестру за плечи и начала ее трясти, говоря:

— Но тогда…

Польдина вновь посмотрела на потолок. Матильда через силу произнесла.

— Что тогда?

Ее голос был таким тусклым, таким сухим, что Польдина возмутилась.

— Ты… Ты это сделала нарочно?..

Они уже давно поняли друг друга. Впервые в жизни Польдина утратила хладнокровие и бегом помчалась по лестнице, подобрав обеими руками юбки.

У Женевьевы перехватило дыхание. Она лежала в своей спальне, вытаращив глаза от страха.

Польдина, задыхаясь, напрасно пыталась открыть дверь мастерской, теребила ручку, била кулаками в створку:

— Эммануэль!.. Открой!..

Матильда не стала подниматься. Она стояла на том же месте в кабинете, дверь которого оставалась открытой. Она услышала шум в соседней комнате, странный шум, сопровождавшийся стоном, и поняла, что ее дочь, охваченная паникой, хотела встать и упала на пол.