Джо соглашается, что его отец проявлял особенную враждебность, когда дело касалось авторства их работ. Годы спустя это испытал на себе и Джо, когда, собираясь открывать марку «Agent Provocateur», собирал на это средства, воссоздавая некоторые из вещей, придуманных его родителями. Мама сразу дала согласие; а Малкольм угрожал подать в суд. «Тогда я понял, что он за человек и как он обращался с мамой. Ему доставляло извращенное удовольствие принижать окружающих, включая нас с мамой. На всех бирках я замазал его имя штрихом. Это была своего рода метафора. Я много лет не разговаривал с ним».

«Думаю, он не мог сдержаться, – говорит Вивьен. – Он завидовал мне, а потом и Джо. Он с ума сходил, когда дело касалось общественного признания, – сам он в нем ужасно нуждался. Признание для него было важнее всего. Даже больше нас с Джо. Вообще-то я долгие годы из кожи вон лезла, чтобы воздать Малкольму должное, зачастую даже больше, чем он того заслуживал, но в то время так мне было легче. Видишь ли, Малкольм очень дорожил своей репутацией и наследием и рьяно их защищал. Кончилось тем, что он начал саботировать все, что я делала. Я никогда особо об этом не говорила и до сих пор не имела возможности честно в этом признаваться, но, раз уж Малкольма больше нет, я могу сказать: он вел себя невероятно жестоко. И в профессиональном, и в личном плане – во всех. Правда, в конце жизни у него появились серьезные проблемы, и меня до сих пор это печалит. Потому что я когда-то любила его и оставалась предана ему. До его смерти.

Думаю, в отношениях наступает момент, когда ты понимаешь, что научился у партнера всему, чему мог. Малкольм очаровал меня своим интеллектом, но годы шли, и отношения сильно испортились из-за его характера и зависти, так что верх взяла скука. Малкольм никогда не дочитывал книгу до конца. Брался, читал минут сорок, потом находил в ней что-то ценное, что можно продать, – просто выхватывал что-то, чего ты в жизни не заметил бы, если бы читал нормально, как все! Но ему было достаточно, если он после недолгого чтения мог придумать какую-то теорию или похвастаться новыми сведениями. Малкольм плескался на мелководье. Ему неинтересно было по-настоящему что-то узнавать, его интересовало только то, что можно использовать, продать, чем можно шокировать или произвести впечатление. Так что в итоге мне стало с ним скучно. Мне наскучило слышать одни и те же мысли, наскучил его одинаковый подход ко всему. Мне правда это надоело. Конечно, другие заметили. Есть пленка, на которой у нас с Малкольмом берут интервью, наверно, в начале 80-х, потому что на мне юбка из коллекции «Девушки из Буффало». Тогда мы уже разошлись, но у нас сохранились профессиональные отношения, но мне так наскучил Малкольм, что во время интервью я все время теребила руками подол и думала: «Хоть бы ты замолчал». А после Саймон Баркер спросил: «Вивьен, ты намеренно холодно с ним себя вела или тебе просто было совершенно неинтересно то, что он говорил? Это все заметили».

Приглашение на показ коллекции «Ведьмы». На нем творение Кита Харинга

После того как иссяк мой интерес к Малкольму в интеллектуальном плане, наши отношения покатились под откос, потому на этом и держались. Поначалу Малкольм помогал мне разобраться в проблемных вопросах, в особенности политических. Как мне было понять, что происходит в мире? А он знал гораздо больше, чем я. Он учился в художественном колледже, они там развивали разные серьезные идеи: об андеграунде и альтернативщиках, обо всем, что породило движение хиппи в 1968 году. Но как только я поняла, что Малкольм такой как есть, – всему пришел конец. Он остановился в развитии, застрял в 1968 году. Не копал глубже. Не был готов к тому, чтобы попытаться понять мир, в котором жил. Он предпочитал жить поверхностными знаниями и с их помощью манипулировать окружающими людьми. В какой-то момент мне уже нечего было у него узнать, я поняла, что больше не расту, находясь рядом с ним, и наш диалог прекратился. Малкольм в некотором смысле был более консервативным. Помню, когда я делала коллекцию «Панкутюр», он сказал, что хлопковая юбка гораздо лучше смотрелась бы, будь она из шелка, а я вдруг возразила: «Малкольм, может, ты и прав. Может, было бы красиво. Но и это не хуже, да и мне больше нравится так». Он был прав только в том смысле, что так юбка больше была бы похожа на предмет высокой моды, и, думаю, в моих прежних коллекциях появился шелк и прочее, на чем настаивал бы Малкольм. Забавно, но Малкольм любил шик. Но после коллекции «Пираты» я поняла, что больше не хочу с ним работать – я хотела сама воплощать свои идеи. Наши имена стояли рядом на ярлыках, но все больше работ были только моими. Последний раз мы вместе работали над коллекцией «Панкутюр». Во время создания «Ведьм» мы полностью разорвали отношения.

«Ведьм» (осень/зима 1983) я целиком придумала сама. Я была в Нью-Йорке и там познакомилась с работами Кита Харинга – и с самим Китом. Его граффити были похожи на иероглифы. На символы. Лающая собака или младенец, вокруг головы которого сияние, – визуальный язык символов, которые казались мне волшебными. Ему, кажется, ужасно приятно было услышать от меня, что мне очень понравились его работы, и в коллекции «Ведьмы» я использовала многие из его идей, потому что он был рад поработать со мной. Я не особенно слежу за современным искусством, но есть некоторые работы, которые я считаю по-настоящему актуальными, и таковыми, по моему мнению, являлись работы Кита Харинга. Его нельзя было не признать художником. Он умел донести свои мысли до окружающих, а его работы привлекали внимание. Через год после нашей встречи он заболел СПИДом и умер. Он был одним из лучших людей – всегда доброжелательный, приятный, щедрый и по-настоящему талантливый. Если бы он не умер, уверена: с его талантом он сумел бы выйти за рамки граффити. В общем, «Ведьмы» до некоторой степени были вдохновлены его работами и цветом: голубым, как бумага для фейерверков, розовато-лиловым, как бумага для розжига, флуоресцентными, как у его граффити. А еще появился грязно-зеленый, почти черный – он отражал тот период моей жизни и отчасти историю жизни Кита. А еще Харинг нарисовал лицо с тремя глазами. И квадрат с тремя глазами. В то время набирал популярность хип-хоп, что-то вроде стоп-кадра в танце, его можно было отразить в одежде, например поместив на кроссовки три языка. Я первая сделала кроссовки подиумной обувью, и не без причины: это соответствовало новым веяниям, граффити, наводнившим Нью-Йорк и Лондон, и «мультяшным» танцам – я рассказала обо всем этом посредством моды.

Постепенно ко мне стала возвращаться уверенность в себе. Я наконец узнала, что у меня есть талант, а еще уверенности мне придавало появление придуманных мною вещей в стиле панк на парижских подиумах. Я видела, как там все меняется. Меняются прически. Меняется даже «Vogue». Меня стали принимать всерьез. Например, я была у Грейс Коддингтон из лондонского «Vogue». Пришла к ней с чемоданом созданных мною вещей, и ее смутила одежда, которую я ей показала, совершенно ее не заинтересовав. Помню, я подумала: она хотя бы увидела, что дизайн хороший. Я поставила перед ней на стол маленькие ботиночки, превратившиеся в пиратские ботинки: выглядели они необыкновенно. Теперь они встречались по всему миру – и в Париже тоже. Но тогда она сказала так: «Нет-нет, поищите другой журнал». Так что я отправилась в «Ritz», и они поместили меня на обложку. Между прочим, на Грейс, хоть она и отвергла меня, была точная копия мохерового свитера, который придумала я!»