Так вот, мы с Беном начали помогать Вивьен и работать в «World’s End», но не потому, что хотели сделать карьеру в моде или торговле. Мы просто хотели помочь маме. У нее не было ничего. А это ведь мама! Мы сидели у себя в Клэпхеме без электричества, без телефона, без воды и газа, потому что Малкольм все отключил. Но у меня было несколько ловких приятелей, которые знали, как подключить все обратно. А за дверью поджидали приставы, чтоб их, несколько здоровых бугаев, и тут я придумал: «Позвоню-ка я отцу». И, помню, звоню я ему по телефону-автомату, а он спрашивает из своего Голливуда: «У вас что, домашнего телефона нет?»

Несмотря на это, Вивьен всегда по-доброму отзывалась о Малкольме. Особенно в разговорах со мной. Но я знал, что она не раскрывает своих истинных чувств. Она говорила то, что, по ее мнению, меня не расстроит. Такая вот она. Ей пришлось очень тяжело. Теперь-то нам все известно. Версия Малкольма отныне звучала так: «Единственная причина успеха Вивьен – знакомство с Малкольмом Маклареном». Да, он прав, но только в том смысле, что он был зачинщиком. Думаю, мало кто осознает, что все вещи создавала Вивьен – она отвечала за весь дизайн. Она придумывала все эти классные футболки в стиле панк-рок, и я знаю, что они – ее отражение, в детстве я сам видел, как она их делала прямо у нас дома на Серли-Корт, – такой была мама. У нас стояла машинка для шелкотрафаретной печати и стол, тот, что сейчас у нее в студии, мы за ним ели, и он всегда был завален вещами, на которых она печатала рисунок. А вклад Малкольма? Приуменьшить сложность того, что она делала: «Опять картошку вырезаешь, да?» Все вещи для «Seditionaries», все рубашки анархиста – все это сделала мама, причем в нашей квартире: красила их в ванной и печатала на них рисунки в гостиной. Неделю за неделей. Создавала вещи для магазина».

«Наверно, мне нужно кое-что объяснить про нас с Малкольмом, – ни с того ни с сего заявила как-то Вивьен, когда мы с ней рассматривали образцы тканей и рисунок, немного напоминающий стиль панк. – Почему я психологически и мысленно была готова идти дальше в наших бурных отношениях. Люди правда удивляются этому. Он вдруг уйдет, потом вдруг передумает и вернется, потом снова уйдет. Это изматывало. Много позже, когда отношения стали ужасными, Малкольм даже нанял адвоката и потребовал у меня 50 000 фунтов… А когда я наконец нашла способ раздобыть эту сумму, Малкольм отказался взять деньги и сказал: «Разве ты не видишь? Я хочу, чтобы ты вернулась». Он все время играл со мной в эти игры – не появлялся дома и все в таком духе. Но я уже привыкла злиться на него. Я, бывало, била Малкольма. А однажды он дал мне сдачи. После я уже не поднимала на него руку. Но первой ударила я. Но тут уж я скажу как есть: Малкольм доводил меня до слез. У него был такой пунктик, и мне потребовалось время, чтобы найти решение. Он не мог выйти из дома, не проделав это. Не доведя меня до слез.

Но потом настал момент, когда я просто перестала плакать: больше не могла. У меня не осталось слез. Я осознала, что единственный способ избавиться от него и заставить прекратить пытку – заплакать, то есть дать то, чего он от меня хотел. Он хотел, наверное, чтобы мне было плохо, ударить побольнее. Он все время пытался ранить меня. Потому что ему самому было больно. Так вот он себя и вел – не уходил из дома, пока каким-то образом не доводил меня до слез. Иногда меня просто бесил его характер. В общем, проще было сдаться, расплакаться, чтобы он прекратил мучить меня. Позже я уже никогда не плакала по-настоящему. В тот момент я прекратила плакать. И с тех пор, честно сказать, ни разу не плакала. Выплакала все, что могла. Думаю, люди плачут обычно для себя, и вот пришел момент, когда я поняла, что с меня хватит».

Джо соглашается. До сих пор при общении с Джо и Беном, когда они вспоминают те годы, становится ясно, какое облегчение они почувствовали, когда Вивьен и Малкольм наконец разошлись, хотя Джо и говорит, что его мама была далеко не тряпка: «В конце их отношения стали просто ужасными. Каждое утро только визг, крик и визг. И мы только и ждали, когда Малкольм наконец уйдет из дома. В итоге каждое утро Вивьен вроде как заставляла себя заплакать, потому что знала, что тогда он уйдет и все кончится, и мы сможем начать наш день. Малкольм был отвратительным задирой. Классический пример каких-то ущербных, нездоровых отношений – у них была взаимная зависимость друг от друга, и он, заставляя маму плакать, чувствовал себя… короче, получал те эмоции, в которых нуждался. Вивьен не так-то легко было заставить дать сдачи, но ты всегда точно знал, когда зашел слишком далеко. Не то слово! Мама могла ударить так, что искры из глаз сыпались. Помню, однажды мы ехали в метро, примерно в тот период их отношений… Не знаю, покажет ли этот эпизод, как сильно она могла разозлиться… В общем, у нее был офис в Кэмдене, и наш поезд всегда останавливался в перегоне между Морнингтон-Крисент и Кэмденом. Как-то мы ехали вместе, и в вагоне какие-то девицы издевались над индианкой. Говорили что-то отвратительное в расистском духе, вроде: «Здесь страшно воняет карри». Та женщина не выдержала и встала, чтобы выйти из вагона, но поезд застрял в туннеле, и тут одна из девиц достала из носа огромную козявку и вытерла о ее сари. Женщина повернулась и спросила: «Почему вы так со мной?» Тогда откликнулась Вивьен и ответила: «Потому что они безобразно воспитаны». Тут поезд тронулся, мы встали, чтобы выйти, но одна из девиц подставила индианке подножку… Тогда Вивьен схватила девицу за патлы и надавала ей по лицу так, что в руке у нее остался выдранный клок волос. Потом, когда она вышла из поезда, ее трясло. Но проучила она ту девицу знатно. Да, Вивьен может крепко наподдать!»

«Вот какая у меня теория, – продолжает Вивьен. – Чем больше страданий в ваших отношениях, тем сильнее чувство предательства, когда они рушатся. Я вложила в наши с Малкольмом отношения все. Из-за Джо и из-за того, что Малкольм во мне нуждался. И еще, пожалуй, оттого, что было немного любви. Так что, когда я поняла, что все кончено, когда он ушел и в какой-то момент у него появилась другая девушка, а не просто мимолетное увлечение, я почувствовала себя обманутой и будто умерла на четыре года. Да, года четыре моя душа была мертва. Пока у меня не появилась другая любовь, наверное, так это можно назвать, – Карло. Почти четыре года. Меня жгло чувство предательства, я много боли претерпела в наших с Малкольмом отношениях, все дело в этом. Вот в чем главная причина моих страданий. Другой нет. Я страдала не потому, что хотела, чтобы он вернулся: уж этого я хотела меньше всего. Но, понимаешь ли, я была очень расстроена его уходом. Странно, ты вновь и вновь возвращаешься к своему прошлому, пытаясь разобраться, и некоторые вещи просто сводят тебя с ума, но одно я знала точно: я не хотела, чтобы он вернулся. Нет уж, спасибо. Многие годы мы то и дело виделись на общественных мероприятиях, но долго после разрыва мы не виделись наедине. Помню, прошло десять лет, и мы встретились, и он наверняка очень удивился, поняв, что мне приятно его видеть. А приятно было потому, что я с радостью обнаружила, что не испытываю к нему больше никаких чувств. Он всегда мне нравился, всегда меня интересовал. Но какое же облегчение я почувствовала, когда поняла, что он больше не сможет меня ранить. Так что я с удовольствием с ним повидалась».

«Вскоре после нашего разрыва люди, поскольку никто уже не сомневался, что мы разошлись, стали задавать вопрос, кто в нашей паре был главным – Малкольм или я. Малкольм был довольно завистлив, и, конечно, он завидовал мне, так что всегда старался показать, что я ничего собой не представляла. Что я его закройщица, как он называл меня, его творение. Его называли Свенгали, говоря о «The Sex Pistols». Он и сам старался поддержать репутацию мага, когда речь шла о панке, «The Sex Pistols» и нашей с ним работе. А мне на самом деле было все равно. Я относилась к нему снисходительно, даже жалела его, потому что он вел себя так мелочно. Кстати, если ты что-то создаешь, тебя всегда впечатляет работа других! Меня уж точно впечатляет. И ты не думаешь, что твои творения, особенно если они даются тебе легко, хоть сколько-то важны. Так и было у нас с Малкольмом. Я во всем доверяла Малкольму, просто помогала ему сделать то, что он хотел, начиная с идеи возвращения к образу 1950-х: мне был очень интересен рок-н-ролл, а также возможность снова продавать этот образ. У Малкольма рождались великолепные идеи, но он никогда, никогда не говорил мне: «Нет, так плохо. Сделай вот так». Никогда, потому что он не был практиком. А мои друзья говорили мне: «Вивьен, Движению за женскую эмансипацию было бы очень за тебя стыдно, ведь ты делаешь все эти вещи и при этом все заслуги приписываешь ему. Женщина, что ты творишь?»; «Ну почему?! Вивьен, почему ты спускаешь ему это? Почему не признаешься, какая ты на самом деле умная?» Но, видишь ли, Малкольм – человек очень талантливый. У него рождались хорошие идеи, например носить нижнее белье поверх других вещей как верхнюю одежду. Это Малкольм придумал. А эту идею приписывают мне, Готье, Мадонне и прочим. Но на самом деле это мы с Малкольмом сделали. Подобные идеи и их воплощение были и вправду хороши. Малкольм мог запустить процесс моего творчества, даже, например, прислать мне что-то, какие-нибудь изображения, которые меня вдохновили бы. Так он и поступал. А еще он отлично разбирался в обуви. Наверно, наши отношения можно пояснить на примере выставки, проходившей в Музее Виктории и Альберта. Когда выставлялась коллекция «Ведьмы», то ее авторами значились Вивьен Вествуд и Малкольм Макларен, но на самом-то деле Малкольм сделал для нее только одну вещь – шляпу с заостренной тульей в стиле комика Чико Маркса. Он довел куратора и составителя каталога музея до слез и нервного срыва. Почти каждый день он посылал ей письма, составленные юридическим языком, в которых писал: «Вы абсолютно неправы. Вы нарушили мои авторские права, проводя эту выставку, потому что дизайнер этой одежды я, а не Вивьен» – и еще много всяких слов в таком духе. В письме куратору он называл меня его закройщицей.