— Но теперь все будет по-другому. Мы снова увидимся, будем созваниваться, ты приедешь к нам в Копенгаген.

— Да, непременно, — подхватил Крюмме и погладил ее по щеке.

— Странно, — заметила Турюнн. — Скажи мне хоть кто-нибудь неделю назад…

— Мне кажется, здесь все так себя чувствуют, — сказал Крюмме.

Отец сидел в гостиной и смотрел мультфильмы. Эрленд остановился в дверях, прислонившись к косяку, рассмотрел старика.

— Ты не побреешься?

Отец поднял взгляд.

— Теперь у тебя есть зубы. Надо выглядеть прилично, это же день рождения Христа!

Отец снова уставился в экран и сказал:

— Пожалуй… Но с этим так много возни. Трусы, которые ты дал, очень хорошие.

— Ты по ней скучаешь?

Отец не реагировал.

— Не очень-то она была с тобой приветлива. Понукала с утра до вечера.

«Вот — человек-невидимка, — подумал он, — человек-невидимка, проживший на земле восемьдесят лет. Сидит тут в новых трусах за сорок восемь крон и еще благодарит за них».

Бемби, сбитый с ног, завертелся на льду, скоро запоют «When you wish upon a star»[9]. Надо постараться не слушать эту песню сегодня, он всегда под нее рыдал в три ручья, можно напугать отца до смерти.

— Я тебе помогу, папа. Помогу побриться. Пойдем поднимемся в ванную.

Он усадил старика на табуретку перед шкафчиком, накрыл плечи полотенцем, закрепил его сзади прищепкой. Во время уборки он видел пачку новых лезвий в шкафу. Он выкинул старое и вставил новое в бритву. Пены для бритья не нашлось.

— Ты обычно пользуешься мылом?

Отец серьезно кивнул и уставился на себя в зеркало.

— Подожди.

Он принес собственную косметичку и пену «Шанель», смочил отцу лицо салфеткой, потом плотным слоем нанес пену на щетину. Старался ни о чем не думать. Отец сидел, закрыв глаза, с напряженной шеей, в торжественном настроении.

Медленно и осторожно Эрленд водил бритвой по чужому лицу, оставляя следы ровной кожи в белизне пены. Наконец он поднял полотенце и обтер лицо.

— Большое спасибо!

— А когда наступит Рождество, я тебе налью настойки. И будет хорошо.

Отец закивал, потрогал щеку пальцем.

Тут в ванную поднялся Тур.

— Что…

— Я побрил отца. Ему идет?

— Да тут все к чертям рехнулись, — сказал Тур, развернулся и вышел вон.

— И немного увлажняющего крема, чтобы кожа не сохла.

Отец положил руки на колени и закрыл глаза, пока Эрленд втирал крем.

* * *

Маргидо был прав, он должен взять себя в руки, думать о хуторе, о своей скотине. Одно дело — показать свинарник и животных дочери, другое — быть не в состоянии справляться с работой в одиночку. Но она молодец, носит солому, расстилает ее в загонах, заходит и выходит, а свиньям хоть бы что, они ее уже узнают. А поросята просто сходят по ней с ума, вертятся вокруг ног, когда она к ним заходит.

Они закончили и собирались в дом к обеду, когда она сказала:

— Распакуй свертки сейчас. Мы же не дарим подарков остальным, и будет нечестно, если ты развернешь их в доме. Я видела, они стоят у тебя в мойке.

Значит, видела. И бутылки в шкафу, акевит и шерри. Тогда будет странно не отнести акевит в дом. Эрленд сегодня громко жаловался, что монополия закрыта и что у них нет ничего, кроме пива, бутылки красного вина и какой-то датской настойки. Для него, Тура, и этого очень много, на крыльце стоят целых два ящика пива. «Но ведь на дворе Рождество, как же без акевита?» — жаловался Эрленд.

Шерстяное белье было очень хорошим. Он аккуратно сложил оберточную бумагу, разглядывая молодого спортивного мужчину на коробке.

— Господи, какое… какое замечательное! Не надо было…

— А остальные?

Кофе и леденцы на палочках, кружка в виде свиньи. Ручка — хвостик, он поднес ее ко рту и сделал вид, что пьет. Турюнн улыбалась, можно, наверное, ее сейчас обнять, думал он, вот, они стоят в одинаковых комбинезонах…

— Спасибо. Но у меня ничего нет для тебя, — сказал он и коротко ее обнял. Запах мыла еле чувствовался за запахом свинарника.

— Все в порядке, лучший подарок, если ты пустишь меня в ванную первой!

У него появилось несколько минут, чтобы собраться. Он достал бутылку акевита, поставил ее на скамейку, открыл одну бутылку шерри, сделал несколько глотков. Виски кончилось, долго так продолжаться не может. Только он ее похоронит, все вернется на круги своя. Но он может побаловаться алкоголем, пока тот у него есть.

Шерри согрел, застрял огнем в груди. Обед в комнате с камином; Эрленд бреет отца, обернув его полотенцем; датчанин с серьгой в ухе перед кастрюлями. Видела бы это мать! Да еще и в комнате с камином! Серебряные приборы пришлось продать, чтобы заплатить матери Турюнн.

«Ситроен» Маргидо стоял на дворе. Они встретились в коридоре, Маргидо снимал верхнюю одежду, он только что зашел. С кухни доносились ароматы. Двери были открыты, и тепло добралось даже до прихожей.

— Она в морге при церкви, — сказал Маргидо.

— Уже?

— Я отвез ее сегодня, больничный морг переполнен.

Всего в нескольких сотнях метров… Когда колокола зазвонили на рождественскую службу, они звонили и для нее. Он попытался ее себе представить. Белая. Она, наверное, лежала в чем-то белом, как все, со сложенными руками. Он решил посмотреть на нее в морге перед отпеванием, и на душе неожиданно стало спокойнее.

— Возьми с собой вот это, — сказал он и протянул Маргидо бутылочку акевита.

— Я же не могу выпивать. А если меня вдруг вызовут?

— Отправишься пешком.

Он взял чистую одежду, тщательно помылся. И будто обновился. Его грела мысль о том, что мать неподалеку, что он скоро ее увидит. И лежать она тоже будет здесь! Вечно! Не в этой ужасной больнице, ведь тяжелее всего было вспоминать ее там.

Здесь она была дома, почти на самом хуторе. И каждый раз, когда будут звонить колокола… Он почувствовал, как закапали слезы, но не стал их утирать, это были хорошие слезы, и мешались они с водой из душа.

Рубашка была не выглаженной, но чистой. Сгодится.

Спускаясь по лестнице, он услышал голос отца с кухни. Остановился посреди пролета послушать. Они разговаривали с ним, Эрленд, Турюнн и датчанин. Голоса Маргидо он не слышал. Очевидно, они дали отцу что-то крепкое, он же капли в рот не брал никогда в жизни, да он же сразу с катушек съедет!

— Но целый город! Я думала, мой отец шутит, — говорила Турюнн.