— Санкт-Паули, — сказал Пол. — Я и сам с радостью туда поеду. Разыщу кое-кого из своих друзей, и мы покажем вам с Отто район.

— Сделай одолжение, мы тоже с удовольствием там побываем. Уилмот много рассказывал мне о квартале публичных домов еще в двадцать седьмом году, когда впервые открыл для себя Гамбург. Однако, когда я говорил о порте, я имел в виду не Санкт-Паули, а именно порт — смолу, пароходы, сухие доки, верфи, деррики, подъемные краны, воду, нефть, рыб, моряков, всю шатию-братию.

В такси по дороге в порт Пол сказал:

— Этой ночью, точнее уже под утро, я испытал сильный шок. Я видел, как на улице, прямо под окнами моей комнаты банда нацистов убила одного парня из группы красных.

Это было не совсем точное описание случившегося, но Пол считал, что внимание Уильяма может привлечь только информация, преподнесенная в как можно более сжатом виде.

— Что же произошло? — спросил Уильям. И тогда Пол рассказал ему все. — Ну что ж, должен сказать, что это ужасно. Бесы! Свиньи! Но ведь и с нами в Берлине сплошь и рядом происходит нечто подобное. Для нас это как хлеб насущный. Только на прошлой неделе на Юландплац прямо у меня на глазах застрелили мальчишку. Убийцы сидели в машине и укатили так быстро, что я даже не успел разглядеть, из какой они группировки. И, конечно же, никакой полиции, никаких арестов, ровным счетом ничего. Думаю, он был коммунистом, но нельзя быть абсолютно уверенным в том, что все не было как раз наоборот — то есть, что это не коммунисты стреляли в нациста. Да и не так уж они отличаются друг от друга, переметнуться на другую сторону им ничего не стоит.

Наморщив лоб, он неотрывно смотрел вдаль, блестели глаза под соломенными крышами бровей, губы сжались и растянулись, точно он пробовал на вкус очень горькое лекарство.

— Все это в конце концов приведет к страшной катастрофе, — сказал он так, точно с ужасом отведал, каково на вкус будущее. — К развалу всего, к чему мы успели привыкнуть. Das Ende![42]

Когда они добрались до порта, пристань казалась уже совсем безлюдной, осталось разве что несколько безработных, матросов торгового флота и бродяг, да несколько человек, таскавших ящики и спешивших с поручениями. Не было ни туристов, ни рекламы экскурсий по гавани. Некоторое время они бесцельно прохаживались по пристани, и Пол испытывал знакомое чувство опустошенности, обыденное отчаяние, возникавшее в компании гостей, специально приехавших с неким намерением, для осуществления которого он ничего не сумел сделать. У Отто вид был угрюмый, а Уильям выглядел так, точно уже готов вернуться в Берлин. Потом Пол увидел, что к ним приближается человек, чье лицо показалось ему неуловимо знакомым по трехлетней давности временам. Внезапно он вспомнил, кто это такой: обладатель муссолиниевского подбородка, хозяин «Фохселя», бара, куда они с Эрнстом, Иоахимом и Вилли заходили в тот вечер, когда он впервые оказался в Санкт-Паули. Полу вспомнился переполненный бар с его гротескными украшениями: огромными летучими мышами, прибитыми к стенам, как гербы, чучелом аллигатора, изгородью из сушеной пампасной травы в конце стойки. Ему вспомнилось, как поражен он был полнейшим равнодушием этого старого мошенника к смеху над теми вещами, коими он себя окружил. И вот сей трактирщик брел вразвалку к краю причала, уставившись взглядом собственника на баркас, который был привязан к порыжевшей бетонной лестнице, спускавшейся вниз, к воде.

— Это ваш? — спросил Пол.

Хозяин бара, скрестив руки на груди, молча, без малейшего признака осмысления воззрился на Пола.

— Это ваш? — снова спросил старого морского волка Пол.

Владелец кабачка утвердительно зарычал.

Уильям Брэдшоу, уже вышедший вперед, с подчеркнутой учтивостью, легче дававшейся ему на немецком, чем на английском, спросил, не соблаговолит ли милостивый государь за некоторое вознаграждение взять маленькую группу из двух английских студентов и их юного немецкого друга — который приехал из Берлина, где живет и он сам, — в Rundfahrt[43] по гавани на его необычайно красивом судне.

— Nein. Das will ich nicht[44], — сказал трактирщик.

Но, быть может, любезный господин в незапамятные времена был знаком с отцом этого юного немецкого друга (вытаскивая в этот момент Отто вперед), который сопровождает их и выражает огромное желание совершить экскурсию по местам столь важной деятельности своего отца, бывшего двадцать лет назад боцманом в Гамбурге и Кюксхавене, предположил Уильям.

— Nein.

Уильям достал и высоко поднял банкноту достоинством в пятьдесят марок. Трактирщик сказал:

— Подождите десять минут.

Потом он пересек пристань в обратном направлении, вошел в боковую дверь маленького домика, в котором Пол узнал бар «Фохсель», и десять минут спустя вернулся с канистрой бензина под мышкой. Не сказав ни слова Уильяму с Полом, он кивнул Отто, который тут же спустился вслед за ним по бетонным ступенькам, прошел по толстой доске и скрылся внизу, в кубрике баркаса. В недрах баркаса раздался звук, похожий на свист. Затем Отто с хозяином появились вновь — Отто со стаканом и бутылкой в руках. Тем временем Уильям с Полом перешли на борт и мимо люка кубрика направились по палубе к носу судна. Раздался рев, и баркас, управляемый трактирщиком, который стоял на корме у румпеля, вышел в гавань. Отто, с бутылкой и стаканом, вновь скрылся внизу, в кубрике.

— Полагаю, Отто хочет пережить все это в одиночестве, — сказал Уильям. — Ему сейчас наша болтовня ни к чему.

На выкрашенном в желтый цвет треугольнике палубы, возле лебедки, лежал ржавый якорь. Пока баркас отчаливал от пристани и выходил в гавань, Уильям стоял лицом к морю, нахмурившись и напряженно всматриваясь вдаль. Его профиль с выступом носа под бровями походил на клюв альбатроса, зависшего в воздухе в нескольких фунтах над палубой китобойного судна. В складках по уголкам его рта появилось некое напряжение. Казалось, баркас повинуется его воле.

Пол сказал, рассмеявшись:

— Уильям, у тебя такой вид, будто ты ведешь судно исключительно силой воли.

Уильям расхохотался.

— Не сосредоточь я всю свою силу воли на том, чтобы удерживать судно на плаву, оно бы МОМЕНТАЛЬНО камнем пошло ко дну.

Он произнес это голосом, похожим на Уилмотов, отделив слово «моментально» от остальных. Потом он рявкнул, голосом уже целиком и полностью собственным:

— Хм-м, — закончил он, после чего рявкнул вновь: Da! Damyata! — и, сознательно коверкая итальянское произношение: — Poi s’ascose nel foco che gli affina. — Затем последовало: Хм-м! «Дерзновенна минутная слабость» — эх, сколько я таких минут пережил! Слабость! Мне ли не знать!