Деревенская девушка, с которой подружился, когда жил на даче в короткое лето, и она вила ему из ромашек венок, и он смотрел на ее легкие загорелые руки, на край ситцевого цветастого платья, испытывая к ней небывалую нежность, желание коснуться губами ее загорелой руки, ромашек, ее золотистых бровей. Когда пролетело лето и он уезжал из деревни, она провожала его за околицу, подарила цветок осенней розовой мальвы, и он все оглядывался, все смотрел, как машет она рукой, исчезает за поворотом, чтобы больше никогда не появиться. Но теперь она вдруг возникла, и он видел, как розовеет мальва в ее загорелой руке.

Эти сновидения наяву помещали его в светящееся пространство, за пределами которого, удаленная, неправдоподобная, как тень, существовала война. Кто-то любящий и всесильный не пускал эту мутную тень в его светящийся сон.

Он услышал, как в гулком пространстве мечети зарокотал голос. На этот рокот потянулись люди, густо и тесно толпясь перед маленькой кафедрой. Мимо Лемехова торопливо прошел человек в вязаной шапочке, в просторной накидке, с коричневым, почти черным лицом. Лемехова поразила его худоба, изможденное лицо, на котором горели болезненным жаром глаза. В них была страстная вера, мука, отчаянная тоска и надежда, какие бывают у страдальца, достигшего последней черты. Человек прошел мимо Лемехова, погружая в мягкий ковер босые ноги. Развеянная накидка пахнула ветром.

На кафедре, окруженный толпой, возвышался проповедник в белой чалме, тучный, с седой бородой. Он рокотал, увещевал, настаивал. Его голос то улетал к лазурному своду, то ниспадал к толпе, жадно внимавшей. Воля и сила этого голоса побудили Лемехова встать.

Подошел переводчик Али.

– Это кто? – спросил Лемехов.

– Имам Ахмад аль Бухари. Самый влиятельный имам Дамаска. Он осуждает тех, кто напал на Сирию. Тех, кто разрушает сирийские города.

– О чем говорит? – спросил Лемехов, вслушиваясь в бурлящий голос.

Проповедник поднимал указующий перст, словно в подтверждение своих слов ссылался на высший авторитет.

– Толкует суру Корана. Говорит, что Аллах сотворил мир справедливым, и быть справедливым – значит исполнять волю Аллаха.

Проповедник прикладывал руку к сердцу, возводил ввысь глаза, словно призывал в свидетели высший, витающий в небесах разум.

– А теперь о чем говорит?

– Говорит, что мусульманин должен быть очень внимателен. Должен внимательно исследовать все события, чтобы отличить добрые дела от злых.

Имам простирал руки к тем, кто внимал его проповеди. То ладонями вниз, словно заслонял их головы сберегающим покровом. То ладонями вверх, будто призывал людей оторваться от земных забот и сует и возвыситься до небес. То гневно вонзал пальцы, будто хотел пронзить заблудших и грешных.

– А теперь что говорит?

– Говорит, что нельзя совершать убийство. Нельзя слушать тех, кто зовет убивать людей. Говорит, что те, кто расстрелял заложников в Хомсе, это не мусульмане, а слуги шайтана.

Лемехов видел, как жадно внимают имаму, каким доверием светятся лица. Женщины у стены, не имея возможности приблизиться к проповеднику, тянулись к нему, похожие на птиц, готовых взлететь.

Лемехов увидел в толпе темнолицего человека в вязаной шапочке. Тот был выше остальных, словно привстал на носки, чтобы лучше внимать вещей проповеди. Из глаз его лилось фиолетовое пламя, и он хотел этим пламенем дотянуться до белой чалмы, седой бороды, воздетых рук.

– Нам нужно идти, – произнес Али. – Вас ждут в резиденции президента.

Они направились к выходу, где им предстояло отыскать свою обувь.

– Вам понравилась мечеть? – спросил Али.

Лемехов услышал хрустящий удар. Тупой толчок в спину. Волну горячего ветра. Мгновенье тишины, словно был выпит весь воздух, и затем – стенающий вопль, крик ужаса, жалобный визг. Этот вопль и визг расшвыривали толпу, гнали ее прочь от кафедры, сметали ее в разные углы мечети. В открывшейся пустоте на тлеющем ковре веером лежали растерзанные люди. Одни недвижно среди дымных огоньков. Другие шевелились, ползли. Кафедра криво осела, и с нее свешивался имам, без рук, с лысой, потерявшей чалму головой, висящей на красных нитях.

Лемехов, оглушенный, сквозь едкую гарь смотрел, как мечутся люди. Как женщины подхватывают детей. Как давится у выхода слепая толпа. На горящем ковре отдельно от убитых и раненых, на обрубке шеи, как на подставке, стояла чернолицая носатая голова в вязаной шапочке. Глаза у головы были открыты, и казалось, из них продолжают полыхать два фиолетовых факела.

Потрясенный, Лемехов вернулся в «Шам-отель». Охрана виновато, с повышенным рвением, вела его через холл, к лифту, по коридору, к номеру. Али проводил его до дверей и печально сказал:

– Еще недавно Дамаск был самым спокойным, красивым городом на Ближнем Востоке. А теперь он может разделить судьбу Багдада и Триполи. Я жду вас, Евгений Константинович, через полчаса в холле.

Лемехов встал под горячий душ, смывая с себя гарь, едкую окалину, каменную пыль. Смерть прошла рядом с ним, пылая фиолетовыми глазами, босоногая, в просторной накидке. Белая ткань свилась в завиток у его лица, и он почувствовал, как пахнул на него ветерок смерти.

«У сиреневой опушки, в малахитовой воде» – вспомнились стихи отца. Уже из других миров отец предупреждал его об опасности.

Он сменил рубашку, надел свежий костюм и предстал перед Али, спокойный, дружелюбный, почти веселый.

– Президенту доложили о взрыве. Он обеспокоен вашей безопасностью.

– Сегодня весь сирийский народ лишен безопасности, – сказал Лемехов.

– Вы правы, – ответил Али, и глаза его горестно заблестели.

Лемехов подумал, что этот деликатный сириец промелькнет перед ним как тень, и его жизнь и печаль так и останутся неразгаданными. Забудутся среди других, бесчисленных печалей.

Они промчались по многолюдным улицам, пробиваясь сквозь скопления машин. Въезд в резиденцию президента был перегорожен бетонными плитами. У ворот стояли автоматчики. Другие, зоркие, с бегающими глазами, заглядывали в машину, о чем-то говорили с Али. Провожали Лемехова до парадных дверей, передавая следующей череде охранников. Среди них, суровых и напряженных, выделялись улыбающиеся чиновники службы протокола.

Встреча с президентом Башаром Асадом состоялась в зале, уставленном золоченой мебелью. Они сидели в креслах под государственным флагом Сирии. На стене висел портрет отца нынешнего президента. Хафес Асад смотрел на сына, словно сострадал ему и винился. Передал в управление сыну благоденствующую страну, которая уже была заминирована чудовищной злобой и ненавистью. Теперь эта злоба и ненависть нахлынули на сына, готовые его поглотить.

Лемехов говорил с президентом на английском. Произношение президента было безупречным:

– Я знаю о сегодняшнем несчастье в мечети. Дамаск встречает вас взрывами. Рад, что вы избежали взрывной волны. Имам Ахмад аль Бухари был близким для меня человеком. Я советовался с ним по государственным и религиозным вопросам. Его убили за дружбу со мной.