Простенькая деревенская песенка, прозвучавшая из уст сострадающей женщины, исцелила Плужникова. Вернула ему зрелища, звуки и запахи, ощущение мира, в котором он оказался.

Память о прошлом, с самого детства, когда лелеяли его мама и бабушка, и кроватка его стояла у открытого в сад окна, и у белого потолка летала прозрачная голубоватая бабочка… Он помнил городок, в котором вырос, своих школьных учителей и товарищей, учебу в военно-морском училище, белый старинный дворец, откуда открывалась Нева с золотым отражением шпиля; помнил базу на Севере, где в скалистой бухте стояли длинные черные лодки и на темной воде залива скользил торпедолов с красно-зелеными огоньками на мачте; помнил свою службу на лодке, походы в море, звуки надводных кораблей и гулы океанских глубин; помнил все, кроме событий последнего месяца, вместо которых в памяти переливалась размытая абстракция, похожая на голографическую картинку, какая возникает на телеэкране, когда хотят сокрыть чье-нибудь лицо, – разноцветные квадратики, где прячутся подлинные черты.

Однако этот прогал в памяти, где трепетали перламутровые пластинки, похожие на клавиши аккордеона, не тяготил его. Он постоянно был рядом с Аней, испытывая к ней почти сыновьи чувства. Боялся на шаг от нее отступить. Чувствовал свою от нее зависимость. Они выходили утром из дома и весь день проводили вместе. Он ждал, когда она получит на почте увесистую пачку газет и писем. Нагружался сумой и следовал за ней по пятам, поднимаясь на этажи, рассовывая по ее указанию корреспонденцию в жестяные почтовые ящики. Дома он помогал ей готовить, хлопотал по хозяйству, чинил розетки, ремонтировал полки, отправлялся вместе с ней за продуктами и тащил тяжелые пакеты и сумки. «Мой пони» – так насмешливо называла она его, засовывая в пакет хлеб или масло. Их походы и путешествия ограничивались несколькими кварталами от Остоженки до набережной, где Плужников изучил дворы и подвороти, старые доходные дома и новые роскошные особняки, монастырские стены и стоянки дорогих лимузинов, где из булочной пахло сдобой, из парикмахерской – одеколоном, из антикварного магазина – старинным клеем, и все сдувал свежий ветер с реки, где в гранитных берегах бежала беспокойная, рябая от дождя вода, возвышался огромный, похожий на поднебесный чертополох, памятник Петру и туманно белел теплоход «Брюсов», превращенный в игорный дом.

Они стояли на набережной в холодных сумерках. На воде дрожали желтые отражения огней. Близко, шипя и сверкая, неслись раздраженные автомобили. У маленькой пристани замер речной трамвайчик с безлюдной палубой и пустым, светящимся изнутри салоном. И на все это сыпал мелкий холодный дождь, превращавший асфальт в черное, с пробегавшими молниями, зеркало.

– Дождик… Надо домой возвращаться… А куда же еще? В гости? У меня не осталось друзей… В театр? Уж не помню, когда была, и едва ли мне это нужно… В консерваторию? А разве это не музыка? – Аня произнесла это в тот момент, когда на кораблике вдруг заиграл репродуктор, словно речной трамвайчик, причаливший к набережной, терпеливо их дожидался, и, когда они появились, кто-то невидимый, притаившийся в капитанской рубке, позвал их к себе медлительной сладкой мелодией. – Давай прокатимся?.. Может, это последний осенний трамвайчик, перед тем как река опустеет…

Они спустились на пристань, шагнули на трап, очутились на палубе. И трамвайчик тут же отчалил. Плужников с Аней стояли под тентом, слыша, как рокочет железное нутро корабля, уплывавшего на середину реки. На пустую железную палубу падал дождь, покрывая ее блеском. На носу горел фонарь, окруженный голубыми и розовыми кольцами. Под фонарем, на мокром железе, лежал затоптанный цветок хризантемы с поломанным стеблем, жухлыми ржавыми лепестками. Звучала медленная музыка, летевшая над дождливой рекой, словно разносила весть о них, плывущих по вечерней воде. Город окружал их фасадами причудливых домов, двумя бегущими по берегам огненными линиями, проступал сквозь дождь туманностями, вспышками света.

– Такое странное чувство… – сказала Аня, зябко поводя плечами, прижимаясь к Плужникову. – На трамвайчике каталась последний раз, когда закончила школу. Была весна, тюльпаны, молодые счастливые люди… На палубе играла веселая музыка… Какой-то кавалер пригласил меня танцевать, и мы танцевали на солнце среди голубой реки… Это было сто лет назад…

Белый туманный собор, сияя размытым золотом, медленно надвигался. Плужников испытывал необъяснимую печаль, словно с чем-то расставался навек, и загадочное волнение и сладость, в предчувствии приближавшейся новизны. Так живая, заключенная в кокон куколка чувствует напряжение растущих в ней крыльев, готовая превратиться в бабочку, томится тесным коконом, торопит свое преображение.

В дожде и тумане возник Кремль. Так художники на мокрый лист кладут розовые и золотые мазки, и они расплываются, затекают на белое.

– Пойдем танцевать, – сказал Плужников, глядя на холодную палубу с блестящим проблеском капель.

– Пойдем, – сказала она, и они вышли из-под тента в дождь.

Музыка, наивная и певучая, неслась из репродуктора. На корабле, кроме них, не было ни души. Капитанская рубка казалась пустой, и кто-то невидимый вел кораблик по дождливой реке, мимо зубчатых темно-розовых стен. Аметистовый, с туманными кольцами огонь горел на носу, и под ним, на мокром железе, лежала затоптанная квелая хризантема. Плужников чувствовал, как их окружает таинственная прозрачная сфера, дышит, приближается. Сквозь завесу дождя проплывали мимо соборы Кремля, островерхие башни, красные туманные звезды, каждая в крохотном зареве. Словно две драгоценные гирлянды, волновались набережные. Плужников обнял Аню, прижал к груди ее голову, чувствуя, как волосы ее пахнут дождем. Они танцевали, и он смотрел на фиолетовый туманный огонь.

Огонь стал медленно разрастаться, будто кто-то бережно дышал на него, раздувая лиловое пламя. В этом круглом прозрачном огне появились золотистые кольца. От них волнисто и нежно стали отслаиваться зеленые, синие. Расходились малиновые, алые волны, наполняя ночь волшебным свечением. Плужиков счастливо и страстно смотрел на огонь. Среди туманных размытых радуг появился шелковый алый платок. Едва различимые прозрачные птицы растягивали его за углы. Появился второй платок, из чудного золотистого шелка, и другие четыре птицы, словно создания стеклодува, тянули за острые концы. Два платка трепетали, накладывались один на другой, смещая углы, образуя восьмиконечную звезду.

В центре этой звезды, как в сердцевине цветка, возникла дивная женщина, улыбалась Плужникову, беззвучно ему говорила:

– Ты видишь, я тебя не оставила… Готовься… Тебе предстоит великое дело, во Имя Мое… Ничего не бойся… Смерти нет… А есть жизнь вечная… Целую тебя…

И она исчезла, увлекая за собой разноцветный шелк, расточая во тьме гаснущие нежные радуги. Вновь на носу туманно светился розово-синий огонь. Мимо проплывал сумрачный Кремль с белым столпом колокольни.

Аня держала голову у него на груди, ничего не заметив. Они продолжали танец, но Плужников чувствовал, что с ним случились небывалые перемены, в него вселились непомерные силы, его души коснулись безымянные творящие духи.