И вот мы, нищеброды, с детства Жене внушали: учись, учись, сынок. А Жовтиковы Лёле диплом юриста купили – она на учёбу вообще не способная. Мало того, что дура, так ещё и страшная. Ни кожи ни рожи! Разве она моему Жене пара?!

– Да как же они сошлись? – гнула свою линию Клавдия.

– А так! Женю они взяли в оборот, стали ему горы золотые обещать. Может, и «присушили» даже, колдовку или экстрасенса нанимали. С них станется, я ничему не удивлюсь. Женя так не хотел её брать!.. Как чувствовал, что скандалом дело кончится. А они ему насулили и то, и сё, и пятое, и десятое; и загранпоездку в Лондон оплатили (он с докладом на конференции выступал), и не знали, куда его посадить и чем его накормить. Во что было!

– Они сколько прожили?

– Год и три месяца. И сначала, знаешь, всё неплохо шло. До того, как дитё родилось. А как Лёля вышла из роддома, как пришла в себя, так начала Женю травить и шпынять. «Мало денег! Не обеспечиваешь! Жену не почитаешь!»

Женя, когда эти наезды начались, сначала подумал, что это у Лёли что-то нервное, послеродовой стресс. Ну, приехали они к сватам, а тут то же самое. Задача – изжить его из семьи.

– Зачем?!

– А у них свой расчёт – битва за генофонд. Они как рассуждают: купили за деньги гены (красивого мужа своей дочурке), дитё родилось здоровое, симпатичное, мы теперь его сами воспитаем. Зачем нам ещё кого-то кормить?!

– То есть они Женю брали как бы «на племя»?!

– Ну да. Кровь обновить. А когда Женя задачу выполнил, он не нужен. Я их вмиг раскусила.

Наступила пауза.

– Подожди, Маруся, – засомневалась Клавдия. – Что-то не сходится! А зачем сваты с вами судятся? Если у них денег навалом?

Маруся вздохнула:

– Клава! Ты не знаешь этих людей и никогда не поймёшь их раскладов. А я с ними семь судов прошла! Сужусь от имени Жени, он мне доверенность выдал. Ну пойми, если Жовтиковы за зимнюю резину на машине собачатся (якобы колеса куплены за Лёлины деньги, хотя она ни одного дня в жизни не работала!), то ясно, что они нацелились бывшего зятя сделать врагом. Их задача – полностью отбить Женю от семьи.

Я ему говорю: «Женя, дитё хоть твоё? Может, и дитё не твоё, они тобой чужой грех покрывают?»

– А он?! – ахнула Клавдия.

– Плечами пожал, говорит: да вроде моё, внешне похоже.

– И где он теперь?

– Квартиру ей оставил, сам сидит в общежитии, смотрит в микроскоп на блох – он же биолог! Ему диссертацию защищать скоро. Зарплата копеечная, и то из неё алименты вычитают.

Вот так вот мы сына удачно женили, на невесте с приданым! А теперь ни ему, ни нам покоя нет. Живём с Жовтиковыми напротив, так дня не проходит, чтобы они нас не поносили. Вся улица потешается. И вот, Клава, твоё мнение, как свежего человека, что нам делать?!

– Ну, не знаю. – Клавдия растерялась. И тут же нашлась: – Генофонд надо сохранить! Здоровье беречь! Видишь, какая охота у богатых за красивыми и умными.

– Это да, – вздохнула Маруся. – Я теперь Жене говорю: сынок, плюнь ты на Жовтиковых, забудь, как страшный сон. Ты – мужик, тебе жениться можно в любой момент до восьмидесяти. Никогда не опоздаешь.

…Всю дорогу домой Клавдия так и этак комментировала услышанную от Кретовой историю. Коля же, ведя машину, только гмыкал, хмыкал, иногда говорил «да», иногда – «нет». В этой истории, если честно, самым умным он считал себя, но именно поэтому Курников благоразумно помалкивал, давая Клавдии возможность выговориться и насладиться личной жизненной мудростью.

Молодость моя кончилась, старость – не наступила… До старости, до немощи, до бессилия и жалкой дрожи рук, кажется, было ещё очень далеко. Но и молодость – когда не надо думать о стройности тела, густоте волос, блеске глаз, морщинках – пока не очень ясных – прошла. Молодости всё прощалось – наивность, глупость, бедность, «ошибки» – иногда, впрочем, роковые. Но в юности есть запас сил, зов природы, особое очарование чистоты, свежести, которое пробивается даже через намеренное уродство, каким испытывают свои тела молодые, выбривая затылки, раскрашивая кожу татуировкой и протыкая носы и пупки металлическими колечками. Природа до времени всё терпит: пока идут часы юности, тела гибки и ловки, нездоровье уныло бродит за горизонтом жизни, и время тратится беспощадно и щедро: молодые утешают себя тем, что старости у них не будет. Следует дожить до 25 лет, ну, самое большее, до 30-ти…

В таких же самообманах и суете подкатила ко мне зрелость. Я много работала, в зеркало смотрела эпизодически, вела себя по укоренившейся привычке, а на некоторые изумлённо-косые взгляды не обращала внимания – мне было некогда!

Но наступил день, когда я вдруг ощутила в себе пустоту и разлаженность жизни. Плавного перехода не вышло – зрелый или зреющий человек отличается от юного так же, как зелёное яблочко от яблоневого цвета. И тут я заметалась, забегала: плод моей жизни виделся теперь малым, ничтожным, не обещающим в старости крепкого, надежного семени; дело тут, конечно, было прежде всего в детях (ребёнок у меня рос один); и теперь я не находила себе никаких оправданий в таком моем скудном материнстве. Я переживала глубочайшую, может быть, почти физиологическую обиду на себя, и никакие практические соображения (тяготы семейной жизни, например) мятущейся душой не брались в расчет. Кажется, жила я ничего: у меня была семья, крыша над головой, работа; но я вдруг забегала, заметалась, закручинилась: если делить жизнь на три периода – юность-зрелость-старость, то первый «раунд» мной явно был «проигран», а как набрать «очки» во втором, я не знала. В сущности, я утеряла смысл жизни; я утеряла (или вовсе не приобрела) то, для чего должен жить зрелый человек, и из-за постоянных, хотя и не вполне ясных раздумий на эту тему мне казалось, что и весь мир зашёл в тупик, что не сегодня-завтра начнется конец света.

Своим унылым видом и мрачным настроением я, кажется, так измучила домашних, что когда сказала, что мне надо куда-то поехать, чтоб отвлечься, слова эти были выслушаны не только без ожидаемого брюзжанья, но даже с некоторым внутренним ликованием: «Езжай, езжай, ужо мы тут…» Слава богу, мир не мной начался и не мной закончится… И лучше бы, конечно, мне меньше думать и больше делать, но это чувство – ясного, радостного, незамутненного восприятия мира на тот жизненный момент меня покинуло и, казалось, безвозвратно.

Я поселилась в провинциальной гостинице маленького городка; городишко был известен тем, что располагался на берегу красивой, чистой реки. Плаванье и пляжные радости меня, впрочем, быстро утомляли, и я без цели шаталась по коротеньким уличкам, иногда заходила перекусить в одно из трех местных кафе, читала книги и газеты, и по-прежнему каждый час знала, что живу неправильно и бестолково.

Как-то раз, томясь собой и чуть не плача от этого, я дожидалась единственного городского автобуса. На остановке собрались старые люди: крупный старик в носках дикой расцветки (кубики желтого и красного), в зелёном, офицерского сукна, обмундировании, явно с чужого плеча; другой старик, в коричневом костюме, стильно покореженном стирками, очки у него держались на резинке, протянутой через затылок, а ботинки были так карикатурно стоптаны, будто он взял их в цирке. Тут же ожидали автобуса и три дамы из эпохи старости. Одна – я её мысленно назвала «невестой» – в фиолетовом платье, в серых колготках и туфельках-лодочках, сношенных до крайности. На пальце блестело колечко, подобие серебра. И волосы в серебре, собранные в скромную прическу, сумка в руке – тоже фиолетовая (а крупный старик держал нелепую черную сумку в крупный белый горох). Вторая женщина была чуть помоложе, может быть, лет шестидесяти, в кримпленовом платье – по черному полю красный мак; сшито оно было ещё по той, 20-летней давности, фигуре. На ней были страшные, вишневого цвета башмаки, наподобие тех, в которых танцуют артисты фольклорных ансамблей. Третья же старуха была в болоньевом, грязно-зеленом плаще, кое-где, прямо через верх, зашитого черной ниткой, а ещё – резиновые боты, тряпичная сумчонка… Но лицо у неё было хорошее – чистое, выношенное, открытое, без замкнутости у «невесты» и без дерзкой самоуверенности у «кримплена». И вдруг я почувствовала, как между этими, случайно собранными на остановки людьми, давно уже равнодушными к своему внешнему виду, одежде (кроме, пожалуй, «невесты»), началась какая-то скрытая, слабая, непонятная человеку не их возраста, жизнь «полов».