Судя по тому, что просочилось из предварительных обсуждений, у меня, похоже, были значительные шансы получить премию. Не без волнения дожидалась я у радиоприемника вердикта, ибо меня поощряли в моих намерениях, отказаться от которых было бы досадно; в полдень я узнала, что получила премию. Мы отпраздновали это событие «по-семейному»: обедом у Мишель, где Сартр сделал мне соответствующий случаю подарок – только что вышедшую книгу Билли о Гонкурах, и ужином с Ольгой, Бостом, Сципионом, Роланом. Жюри и Гастона Галлимара я предупредила, что если выбор падет на меня, то я не появлюсь ни на площади Гайон, ни на улице Себастьян-Боттен. В тридцать пять лет при моем неведении мне казалось бы интересно выставить себя напоказ, но теперь, конечно, было бы неприятно. Я не отличаюсь ни излишней рисовкой, ни чрезмерным безразличием, чтобы с легким сердцем отдавать себя на съедение любопытным. Сидя на ступеньках лестницы, журналисты понапрасну осаждали дверь, за которой мяукал кот и на самом деле жили Босты. Через два или три дня фотографы, подстерегая меня, расположились в «Кафе-дез-Ами», а я выбралась через ветеринарную лечебницу, дверь которой выходила на другую улицу. Я дала лишь одно интервью – «Юманите диманш»: мне хотелось подчеркнуть, что мой роман не был враждебен коммунистам и не вызывал у них неприязни.

Этой премии я обязана огромным количеством писем. Существует большое число читателей, автоматически покупающих книги гонкуровских лауреатов, которым я никак не могла понравиться: они присылали мне письма гневные, удрученные, возмущенные, нравоучительные, оскорбительные. Люди, более или менее давно знавшие меня, поздравляли словно с неким повышением, что не могло не удивлять, но я радовалась, когда из глубины времен возникали вдруг призраки: ученики, товарищи по учебе, преподаватель английского из школы Дезир. Руан, Марсель, Сорбонна и даже мое детство: все прошлое внезапно воссоединялось. Писало мне и множество незнакомых людей – из Франции, Польши, Германии, Италии. Посольство Португалии выразило свое неудовольствие, зато студенты Лиссабона и Коимбры благодарили меня. Молодые мальгаши, тронутые тем, что я вспомнила о репрессиях 1947 го-да, прислали мне деревянную статуэтку. Я слишком глубоко верю в смерть, чтобы заботиться о том, что произойдет потом; но в те минуты, когда осуществилась мечта моей юности – заставить любить себя через книги, – ничто не могло испортить мне удовольствия.

Единственное, что меня раздосадовало, так это легенда, распространенная критиками, согласно которой я будто бы написала верную фактам хронику; мой вымысел становился тогда бесстыдством или даже доносительством. Как и сны, романы часто оказываются вещими, потому что в них обыгрываются возможности. Так, Камю и Сартр поссорились через два года после того, как я начала рассказывать о превратностях и распаде одной дружбы. Некоторые женщины узнали свою историю в той, что приключилась с Поль. Подобные совпадения упрочили доверие к моему вымыслу. Давали Камю или Сартр ложное свидетельство, приписанное мною в романе Анри? – спрашивали меня. Когда я занималась психоанализом? В каком-то смысле мне нравилось, что мое повествование оказалось настолько убедительным, но я сожалела, что мне приписали бестактность. Один второстепенный персонаж, Сезенак, дал повод для чрезвычайно неприятного недоразумения. Некоторыми чертами он походил на Франсиса Вентенона, о котором я уже упоминала, его насильственную и весьма странную смерть приписывали бывшему коллаборационисту; в «Мандаринах» Сезенак был ликвидирован аналогичным способом, но только своим товарищем, ибо я сделала из него двойного агента, виновного в выдаче евреев. Подруга Вентенона попросила меня о встрече: она думала, что я обладаю секретными сведениями о нем, и отождествляла воображаемого убийцу с одним из его друзей. При встрече мне так и не удалось разубедить ее. Боюсь, что моя книга породила множество других недоразумений, настолько люди упорствовали в своем стремлении принять ее за точное отражение реальности.

* * *

Когда в горах Ореса начался мятеж, я подумала, что по крайней мере в Северной Африке дни колониализма сочтены. Мендес-Франс отправил в Алжир подкрепление; вслед за ним от переговоров отказался Эдгар Фор; алжирская полиция подвергала пленных пыткам; армия торжественно клялась, что никогда не уйдет из Алжира; пужадистское течение [42] , возникшее за восемнадцать месяцев до этого, стремительно набирало силу. Однако только что начавшееся вооруженное восстание было необратимо, я в этом не сомневалась, во-первых, из-за предыдущего индокитайского, а во-вторых, из-за хода развития мира в целом. Бандунгская конференция подтвердила мою убежденность; она предвещала неминуемую деколонизацию всей планеты.

Я заметила, как изменился облик моей улицы. Североафриканцы в кожаных куртках очень аккуратного вида часто приходили в «Кафе-дез-Ами». Спиртное было запрещено; сквозь окна я видела посетителей, сидевших со стаканами молока. И никаких ночных потасовок. Такая дисциплина предписывалась активистами ФНО (Фронта национального освобождения), влияние которого на алжирский пролетариат, обосновавшийся во Франции, стало решающим. Влияние АНД (Алжирского национального движения) сильно ослабло. В Алжире оно представляло вредное инакомыслие, утверждали Франсис и Колетт Жансон в книге «Алжир вне закона». Французские левые в целом колебались между ФНО и АНД; впрочем, ни по какому вопросу их позиция не отличалась четкостью; они желали «либерального» решения конфликта: слово это могло иметь разный смысл. Соглашаясь с Жансоном, Сартр и «Тан модерн» требовали независимости для алжирского народа, полагая, что ее воплощает ФНО.

Нам показалось необходимым различить среди «левых» наших истинных союзников и наших противников. Команда «Тан модерн» решила выяснить смысл этого затасканного ярлыка, и Ланзманн взялся впрямую приступить к проблеме, написав статью о «человеке левых взглядов». Другие вели расследование, изучая частные случаи. А я подошла к вопросу с другой стороны, попытавшись определить идеи, которые исповедуют сегодня правые. Мне понравилось развенчивать мифы, созданные вокруг женщины; и в этом случае речь тоже шла о том, чтобы обнажить практические истины – защита привилегий самими привилегированными, – которые прячут свою непристойность за туманными системами и понятиями. Экономисты оттачивали для собственного пользования теории, более хитроумные, чем теории их отцов. Но чтобы оправдать свою борьбу, они уже не знали, на какую этику или какой идеал сослаться. Их мысль, пришла я к выводу, это контрпродуктивная мысль. Будущее доказало мою правоту. Устами Кеннеди, Франко, Салана и Мальро «свободный мир» уверяет, что нет иного смысла существования или другого правила, кроме одного: нанести поражение коммунизму, и потому не способен предложить ничего позитивного. Жалко смотреть на те отчаянные усилия, с какими правительство США ищет пропагандистские темы: оно не может скрыть от мира, что единственные ценности, защищаемые Америкой, это американские интересы.

Зимой мы с Ланзманном съездили в Марсель. Несмотря на разрушительное уродство реконструкции, я все еще любила этот город, и Ланзманну он тоже понравился. Какая это была радость – открывать по утрам глаза и видеть флотилию старого порта, а по вечерам наблюдать, как окрашиваются в золотистый цвет его гладкие воды. Мы работали над своими статьями, гуляли, беседовали и усердно читали газеты. Однажды утром из огромного заголовка на первой странице мы узнали, что Булганин сменил Маленкова на посту председателя правительства; правой рукой у него стал Хрущев. Снова тяжелая индустрия получала приоритет над легкой промышленностью. Ракоши взял в Венгрии власть у Надя. Но к сталинизму не вернулись. Заговорили о сосуществовании. В июне Булганин и Хрущев нанесли визит Тито.