Между тем в Венгрии, в Польше – как и в Восточной Германии после 1953 года – десталинизация обернулась восстанием против стоявших у власти сталинистов. В Будапеште кружок Петефи, собрания которого поощрялись режимом, вдруг вышел из-под контроля; 19 июня там выступила вдова Райка. А 27 июня с целью реабилитации сотен журналистов, осужденных за «буржуазность», собралось несколько тысяч интеллектуалов. Требовали свободы прессы и информации. Кричали: «Долой режим! Да здравствует Имре Надь!»

На следующий день в Познани начали забастовку тысячи металлургов с требованиями: «Мы хотим хлеба! Долой бонз!» Они протестовали против плохого снабжения продовольствием, а в более широком смысле – против режима, который душил свободу, не обеспечивая достойного уровня жизни. Полиция открыла огонь, по официальным данным было убито сорок восемь рабочих. Французская компартия объяснила эти волнения «провокациями» со стороны иностранных спецслужб. Куртад говорил о «польских шуанах». Однако всего через несколько дней польское правительство и официальная пресса признали требования трудящихся обоснованными.

* * *

Получив Гонкуровскую премию, я купила себе небольшую квартиру. Вместе с Ланзманном мы с удовольствием ее меблировали и после моего возвращения из Китая поселились там. Я очень люблю этот первый этаж с высоким потолком, наполненный светом, красками и сувенирами от путешествий; сквозь огромное окно видны увитая плющом стена и необъятное небо; со второго этажа, куда ведет внутренняя лестница, открывается вид на Монпарнас, на его кладбище с его низкими домами и пустынными улицами; кое-где среди камней вспыхивает алый цвет букета. Быть может, из-за этого соседства, но главное, из-за пристрастия ко всему окончательному, укладываясь в первый раз спать в своей новой комнате, я подумала: «Вот мое смертное ложе». Иногда я повторяю себе это. Именно в этой квартире я закончу свой жизненный путь; именно здесь, даже если я издам свой последний вздох где-то в другом месте, моим близким предстоит рассчитаться с моей смертью: разобрать мои бумаги, раздать или продать принадлежащие мне вещи. После моего исчезновения это обрамление сохранится на какое-то время; когда я смотрю на него, мое сердце порой сжимается, словно я предугадываю безвозвратное отсутствие какой-то дорогой подруги.

Но когда я подхожу к окну на первом этаже, будущее отступает, мной овладевает настоящий миг. Я часто смотрю на закат солнца; наступает ночь, под листвой улицы Фруадево пламенеют рекламная сигара табачного кафе и огни светофора на перекрестке, а лучи Эйфелевой башни прочесывают Париж. Зимой в черноте раннего утра высокие окна зажигаются желтыми, оранжевыми, темно-красными огнями. Но особенно летом около пяти часов утра в полудреме я все еще медлю вдохнуть нарождающийся день; серо-голубое небо уже предвещает тяжкую жару, от деревьев, шелестящих над могилами, от плюща, покрывающего стену, поднимается густой запах зелени, к которому примешиваются аромат цветущих на соседнем сквере лип и пение птиц: мне десять лет, и это парк в Мейриньяке; мне тридцать лет, я собираюсь идти пешком по полям. Нет, конечно, но, по крайней мере, этот запах подарен мне, и этот щебет, и эта смутная надежда.

По возвращении мое решение написать о Китае утвердилось. Я знала и знаю, что очень сытые жители Запада не способны хотя бы на миг вылезти из своей скорлупы. И все-таки меня ошеломила их действительная или притворная неосведомленность. Немного сбитые с толку эволюцией СССР, антикоммунисты с ожесточением ополчились теперь против Китая. Они жалели китайцев, одинаково одетых во все синее, забывая сообщить, что раньше три четверти из них ходили голыми. Такая недобросовестность с их стороны подстегнула меня. К тому же я помнила обещание, данное себе в Хельсинки: разоблачив пропаганду Гонконга, я принесу пользу. Сложность задачи мне нравилась. Она требовала от меня значительных усилий. Чтобы пополнить свои познания, я ходила в библиотеки и учебные центры, изучая статьи, исследования, книги, отчеты, статистические данные, посвященные вчерашнему и сегодняшнему Китаю, не пренебрегая обвинениями противников. Расспрашивала китаистов, которые помогали мне. Сбор материалов отнимал много времени, и еще больше его требовалось, чтобы усвоить эти сведения и обобщить. Мне редко доводилось работать так напряженно, как в этом году. Случалось, я по четыре часа, не поднимая головы, сидела по утрам за столом у себя, а во второй половине дня – у Сартра. Он иногда беспокоился, видя, как кровь приливает к моему лицу, я чувствовала себя на грани кровоизлияния и бросалась на диван, чтобы передохнуть несколько минут.

Разумеется, когда «Великий поход» вышел, антикоммунисты набросились на меня, особенно в США, после того как книга была переведена там, поднялся крик. Какая наивность! – кричали американцы. Между тем через шесть лет специалисты, ни одного из которых нельзя заподозрить в пристрастии к коммунизму, подтвердили то, что я говорила. Китай единственная большая слаборазвитая страна, которая восторжествовала над голодом. Если сравнить ее с Индией, Бразилией и так далее, то эта победа покажется каким-то чудом.

Лично я извлекла из своего исследования огромную пользу. Сравнивая мою цивилизацию с другой, совершенно отличной, я обнаружила своеобразие черт, казавшихся мне до той поры общими; простые слова, такие как крестьянин, поле, деревня, город, семья, в Европе имели совсем иной смысл, чем в Китае. Представление о моем собственном окружении стало более точным. А в общем это путешествие смело мои прежние ориентиры. До тех пор, несмотря на прочитанные книги и поверхностное знакомство с Мексикой и Африкой, нормой я считала благополучие Европы и Америки, Третий мир лишь смутно маячил на горизонте. Китайские массы нарушили для меня равновесие планеты; Дальний Восток, Индия, Африка, их нищета стали истиной мира, а наш западный комфорт – узкой привилегией.

Сартр тоже много работал. Два года назад он выпустил третью часть работы «Коммунисты и мир», которую практически отказался заканчивать: обстоятельства, заставившие его взяться за это, ушли в прошлое, и его отношения с коммунистами с 1952 года изменились. Его читатели да и сам он обращены были к новым перспективам. Став сторонником диалектики, Сартр искал пути обосновать ее, отталкиваясь от экзистенциализма. С другой стороны, Гароди предложил ему сопоставить на каком-то определенном примере эффективность марксистского и экзистенциалистского методов; они остановили свой выбор на Флобере и его творчестве, каждый должен был дать ему свое толкование. Сартр написал длинное углубленное исследование, но по форме слишком небрежное, чтобы рассчитывать на его публикацию. Кроме того, он продолжал работать над собственной биографией, отыскивая в своем детстве причины, побудившие его взяться за перо. Наконец, на основе пьесы Миллера «Салемские колдуньи» он делал сценарий, который Руло собирался поставить на сцене.

К июню вышло из печати «Падение» Камю. Я сердилась на него за статьи, которые он писал для «Экспресс»; в 1945 году Камю был одним из первых, кто протестовал против положения алжирцев, а теперь «черноногий» одержал в нем верх над гуманистом. Тем не менее я была взволнована, когда узнала, до какой степени ему были тягостны некоторые нападки на «Бунтующего человека»; знала я и о том, какой мрачный период переживал он в своей личной жизни; его вера в себя пошатнулась, он мучительно все подвергал сомнению. Я с большим любопытством открыла его книгу и на первых страницах увидела его таким, каким узнала в 1943 году: это был его голос, его жесты, его обаяние, точный без напыщенности портрет, суровость которого едва уловимо смягчалась самими излишествами. Камю воплощал свое давнее намерение: заполнить пространство между истиной и своим образом. Обычно такой чопорный, он с волнующей непосредственностью выставлял себя напоказ. Но внезапно искренность его оборвалась; свои неудачи он прикрывал банальнейшими историями. Из кающегося он превращался в судью; свою исповедь он лишал всякой остроты, чересчур откровенно оправдывая свою горечь.