Как я уже усвоил в Японии, простота не недостаток. Простота может быть прекрасной. И эта комната выглядит изящно, радует глаз. Обои Ницше выбирал лично. Подобно Сэй-Сёнагон, он находил красоту в малом. «Мы же хотим быть поэтами нашей жизни, и прежде всего в самом мелком и обыденном», — писал он.

Ницше жаждал рутины. Он просыпался рано, принимал холодный душ, потом садился за почти монашеский завтрак: сырые яйца, чай, пресное анисовое печенье. Весь день он писал и гулял. Вечером, с семи до девяти, он просто неподвижно сидел в темноте. Такой строгий распорядок дня достоен восхищения, но ничего героического в нем нет. А где же, спрашивается, философский сорвиголова, астронавт духа?

Физически Ницше не был супергероем, в чем можно легко убедиться, если погуглить его фотографии. Тщедушный человечек, состоящий в основном из усов. Его большие темные глаза производили на людей впечатление — особенно же на Лу Саломе, обаятельную русскую писательницу-бунтарку, разбившую Ницше сердце. В его глазах, вспоминала она, «не было этой ищущей, моргающей повадки, из-за которой близорукие люди так часто выглядят назойливыми»[149]. Напротив, продолжает она, плохое зрение «придавало его чертам какую-то особую магию — вместо того, чтобы отражать меняющиеся впечатления извне, глаза его показывали то, что происходило глубоко внутри него». Густые бисмарковские усы подчеркивали загадочность, которую Ницше пестовал в себе. Так люди думали, будто он не тот, кем являлся на самом деле.

Будучи одним из немногих философов, ценивших здоровье как добродетель, сам Ницше не мог похвастаться крепким организмом. С тринадцати лет он страдал мигренями, которые, наряду со множеством других недугов, преследовали его всю жизнь. Ужасное зрение с годами лишь ухудшалось. Он был подвержен многочасовым приступам рвоты. Порой целыми днями не мог встать с постели.

Ницше испробовал множество медицинских процедур: будучи по природе скептиком, в этом отношении он был невероятно доверчив к разного рода профанациям. Один врач выписал ему режим «полного отрицания»: «Не пить воды, не есть супов, овощей, хлеба». Дозволялись лишь пиявки, которых он прикладывал к ушным мочкам Ницше.

Ницше всегда чутко улавливал присутствие смерти. Его отец умер в 36 лет. «Размягчение мозга», — заявили врачи. (Рак, скорее всего.) Ницше боялся, что и его самого ждет подобная судьба. Вся его переписка полна упоминаний о нависшем над ним роке. Книги написаны взволнованным тоном человека, уверенного, что дни его сочтены.

Он был буквально нечеловечески плодовит как писатель — с 1872 по 1889 год опубликовал четырнадцать книг. И все они до единой продавались плохо. Порой Ницше приходилось самому оплачивать тиражи. Мир не готов был слушать «отшельника из Зильса».

Я бы лично бросил это дело после третьей неудачной попытки. Но не таков был Ницше. Он не сбавлял оборотов и даже не замедлял темп работы, невзирая на отвержение публики и физическую немощь. Как ему это удавалось? Он знал что-то, что его укрепляло?

В его домике есть небольшая библиотека — книги самого Ницше и о нем, а также несколько нотных партитур, свидетельствующих о его несбывшихся амбициях музыканта. Больше всего меня интересуют письма. Он много писал о погоде, будучи исключительно метеочувствителен. Куда бы он ни отправлялся — он всегда записывал температуру и атмосферное давление, отмечал количество осадков и точку росы. Пасмурные дни повергали его в тоску. Он мечтал о «вечно безоблачном небе».

И нашел его в Зильс-Марии. Если какое-то место может спасти человеческую жизнь, то Зильс-Мария определенно спасла жизнь Ницше. Конечно, головные боли и несварение желудка никуда не делись, но стали гораздо мягче. Альпийский воздух пошел на пользу и нервам философа. Он снова смог дышать.

Именно здесь он сформулировал свои величайшие идеи. Именно в Зильс-Марии он произнес: «Бог умер» — одну из самых хлестких фраз в мировой философии. Именно в Зильс-Марии родился его танцующий пророк и альтер эго самого Ницше, Заратустра — вымышленный персонаж, основанный на образе персидского пророка, спустившегося с гор, чтобы поделиться с людьми своей мудростью. А еще именно в Зильс-Марии его посетила величайшая мысль — «самая бездонная мысль», причем с такой яростностью, которой он и сам не ожидал.

Был август 1881 года. Ницше, как обычно, прогуливался по берегам озера Сильваплана, высоко над уровнем моря, «шесть тысяч футов по ту сторону человека и времени». Он остановился у «могучего, пирамидально нагроможденного блока камней», и тут-то без приглашения явилась ему «самая бездонная мысль» — идея-землетрясение, заставившая его переосмыслить Вселенную и наше место в ней, а заодно и ставшая основой фильма с Биллом Мюрреем и Энди Макдауэлл. Эта мысль ударила его словно обухом по голове, она была горяча и огромна. Только позже она немного остыла и обрела форму слов.

Ницше говорит не о реинкарнации. Человек не возвращается той же душой, но в ином теле. Возвращаешься именно ты сам, вновь и вновь. Но при этом не вспоминаешь предыдущие итерации, как Фил Коннорс из «Дня сурка». И не имеешь возможности, подобно Филу, вносить коррективы в повторяющуюся жизнь. Все уже случалось раньше и случится снова, в точности так же, и так до бесконечности. Всё без исключения. Даже учеба в седьмом классе.

Что бы вы ответили демону? — спрашивает Ницше. Разве вы не бросились бы «навзничь, скрежеща зубами и проклиная говорящего так демона»? Или вы склонились бы перед ним и сказали бы: «Ты — бог, и никогда не слышал я ничего более божественного»?

Эту свою идею Ницше называл «вечным возвращением того же самого». Она очаровала его. И привела в ужас. Почти бегом он вернулся в свою простую комнатушку в Зильс-Марии и следующие несколько месяцев, не обращая внимания на мучительную боль в голове и глазах, не мог думать почти ни о чем другом.

* * *

Новый мой день в Зильс-Марии. Я чищу зубы, как делал и вчера, и ополаскиваю лицо холодной водой. Бреюсь, наклоняя голову (опять), спускаюсь в столовую для завтрака — ту же, где регулярно ел Ницше. Вижу ту же женщину-хостес, что и вчера: она в очередной раз терпит мое неуклюжее «гутен морген» и усаживает за тот же столик у того же окна.

Шведский стол предлагает все то же самое: толстые ломти сыра Ярлсберг, круассаны из слоеного теста, фруктовые салатики, выстроенные все тем же идеальным полукругом. Я заказываю кофе — как делал вчера и позавчера — и добавляю ровно то же количество молока. Когда я поднимаюсь из-за стола, хостес говорит: «Хорошего вам дня» — точно так же, как вчера и позавчера, и я в очередной раз думаю (но не говорю вслух): «Да, но не чересчур хорошего». Прохожу мимо стойки ресепшен — опять — и здороваюсь с Лорой, которая, как и вчера и позавчера, одета в национальные шорты-ледерхозен. Выхожу наружу — там стоит идеальный швейцарский день, такой же, как вчера и позавчера, — и направляюсь по одному из ближайших прогулочных маршрутов. Маршрут я выбрал не тот же, что вчера. Как раздраженно говорит герой Билла Мюррея в «Дне сурка», «разнообразие — это хорошо». У меня есть миссия. Не от Бога (его, напоминает мне Ницше, мы убили), но от Заратустры, танцующего пророка Ницше. Я полон решимости найти эти могучие камни, рядом с которыми философа впервые посетила идея вечного возвращения. Увидев их, прикоснувшись к ним, я рассчитываю подумать так же, как думал он в тот день, а лучше — ощутить то, что ощутил он. Я иду как Руссо: так, словно у меня бесконечный запас свободного времени. Это приятно. Приятен не только мелодичный ритм моих шагов, но и то, как чередуются пятна солнца и тени по мере того, как я прохожу под соснами, растущими по берегам озера Сильваплана. Земля под ногами мягка и упруга, словно беседует со мной.