Отец Феликса, жалко-заносчивый пропойца, отовсюду изгнанный, на любой работе или завирался, или заворовывался — причем по мелочам, не было у него никогда по-настоящему ни денег, ни силы, была только нарастающая злоба против существующего порядка, но эта злоба тотчас готова была соскользнуть в заискиванье при малейшей надежде поладить с «советской властью», которую он без мата не произносил.

Мой-то отец, наоборот, всегда ее по имени-отчеству: не обком, например, а исключительно «областной комитет партии». «Пап, почему ж тогда не областной комитет Коммунистической партии Союза Советских Социалистических Республик, а?», на что он гневно: «Ты много себе позволяешь!» — и снова: «районный Совет депутатов трудящихся», а уж Политбюро, в любом разговоре, возможно даже в мыслях, только Михаил Сергеевич Горбачев, без малейших орфоэпических сглаживаний. И с начальством своим когда по телефону разговаривает, через слово величает по имени-отчеству. Точно так вел бы себя отец Феликса, окажи ему судьба благоволение. Абсолютно так же. И, значит, мой отец, окажись он на месте Феликсова отца...

Но вот повезло ему, он не оказался на таком месте.

Мне было лет двенадцать, и отец взял меня на первомайскую демонстрацию, стоять на трибуне. Не на самой главной, а сбоку. На главной он еще тогда не стоял. А я раньше на демонстрации не ходил и представлял себе: там, на центральной площади, тротуары запружены людьми, они радостно глазеют на шествие, а шествие красуется перед ними, дети на плечах сидят, и все кругом в музыке и смехе — так в кино показывают. Оказалось, ничего подобного. Центр города был мертв и с утра оцеплен милицией. Откуда только в городе взялось столько милиции? Сотни три в одном оцеплении. Нас с отцом пропустили через три кордона, всякий раз требуя пропуск. Головные колонны долго переминались у входа на площадь, ожидая сигнала, носился по пустому пространству неорганизованный гул, и вот наконец грянула музыка, люди шагнули: достигли наконец трибун, на которых теснилась со своими избранными детьми избранная публика, человек двести. Для этих двухсот и шествует расфлаженная, расцвеченная толпа? И соглашается на это? Пройти долгий путь оцепленными милицией коридорами улиц, промелькнуть мимо трибуны — и все? Все закончилось? Это и было их целью? И они не понимают своего позора?

Большой дом простерся фасадом на всю протяженность площади, и все его балконы были пусты! Зато окна изнутри облеплены лицами. «Папа, почему они не выйдут на балконы?» — вскричал я почти жалобно, смертельно задетый, потому что я уже и сам догадался, что им это запрещено! Мне казалось, я бы не подчинился. Мой балкон, хочу и выхожу! А отец вдруг чванливо так, заносчиво мне ответил: «Это еще зачем! Парад, что ли, принимать?» — и усмехнулся. Мол, парад могут принимать лишь избранные. «И еще, — добавил, — есть причина. После скажу». Наверно, чтоб не перебили всю эту верхушку из пулемета. «Все, пап, я пошел домой. Насмотрелся. Хочешь — оставайся». Я надеялся, он тоже уйдет со мной (он тогда был не то, что сейчас, рангом пониже, и его присутствие на трибуне еще не было его работой) и по дороге я все скажу ему: что мне стыдно за этих идиотов, которые соглашаются и с милицейским оцеплением, и с отсутствием людей на тротуарах и шествуют без устали мимо кучки господ, гордо выпятив грудь и вопя преданное «ура».

Но отец не ушел со мной: «Неудобно: я должен тут присутствовать». Он остался, зыркал по сторонам, раскланивался со знакомыми — «здрастьте!», и я как-то вдруг разом его понял и съежился от стыда.

Милицейские кордоны с площади выпускали без пропуска.

Не можешь. А я?

Сессия. Жара. Силуэт Олеськи на просвет сквозь платье беззащитный, как скелет на рентгеновском снимке.

Спешит по перрону Феликс. Наконец-то. Мы садимся на поезд.

— Ну как, Олеся, твои экзамены? — гудит Феликс.

— Ничего, — скромно отвечает, — как-нибудь.

— Не сомневаюсь.

На этом церемониальная часть закончена, и мой доблестный друг может больше не обращать на Олеську внимания. Заработал. Никакого роста производительности труда, рассуждает мой друг, не бывает.

Олеська зубрит у солнечного окна электрички.

Потому что, говорит Феликс, станок-автомат хоть и может наклепать гвоздей в миллион раз больше, чем их ковал вручную кузнец, но зато он ковал их один, а станок-автомат делали тыщи людей: проектировщики, конструкторы, строители института и завода, на котором сделали станок, бухгалтера, которые считали зарплату строителям и проектировщикам, лесорубы, что добыли целлюлозу на ватман, металлурги, что отлили металл для станка, геологи, что нашли руду... Похоже, тот ручной гвоздь был все же дешевле.

Черемухи, сирени мелькают за окном, казенные домики полустанков, девушка осторожно перешагивает на каблучках выбоины асфальта поселкового перрона.

Наскоро мы с Феликсом приговорили технический прогресс к нулю, приступили к прогрессу духовному.

— Что-о? — презрительно негодует Феликс, разогнавшись приговаривать и его. — Какой такой духовный прогресс?

— Пьер Тейяр де Шарден, — говорю я, — полагает, что ноосфера, она же точка Омега, она же мировой дух, она же бог, есть продукт накопления и слияния всех духовных усилий, произведенных материей. То есть мы сами создаем бога, ткем эту духовную плоть, ноосферу, а она создает нас как свой источник. Впрочем, к этой модели приходят многие.

Феликс задает вопросы, Олеся зубрит у окна.

С Олесей я не смог бы говорить об этом. Но полнота счастья в том и состоит, что, говоря с Феликсом, я поворачиваю голову и вижу ее.

— Любовь, что движет солнце и светила, — вот ядерные силы, которыми держится та мировая молекула сверхсуществования. Для того она и возбуждается в мире беспрестанно.

— Красиво, — соглашается Феликс.

— При чем здесь «красиво»? Универсально!

Мы едем на дачу, я, Олеся, Феликс. Готовиться там к экзаменам.

Лежать в траве.

Щебет, шелест, шевеленье. Волосы с травой сплетает ветер. Смотреть в небо — как вниз, в колодец. В глубине его плавают белые облака небожителей.

Феликс повернулся ко мне — зрачки зеленые от травы, отраженной:

— Когда я был маленький — мать была жива, — поведет по ягоды и не разрешает садиться в траву. «Нельзя!» Почему? — ну, мне интересно. «Смотри, насидишь!» Мне уже смертельно любопытно, я уже не встану, пока