И он гневно кивнул в мою сторону, я был прямым отпрыском профессионального идеолога, которого дед считал социальным паразитом. — Конечно, я мог спокойно отсиживаться в своих средних веках и свой лично язык ни разу не осквернить ни одним словом, которое бы поддерживало существование этого социального балласта, но как я мог терзать убеждения своего ума и отмалчиваться, когда в моем присутствии другие захлебывались этими «измами» перед моими студентами! Должен был я их от этого оградить или нет? И твой отец! попросил меня! уйти! не вредить его репутации! — Дед, руки в карманах, стоял передо мной, и мне впору хоть боком повернись, как на дуэли, чтоб уменьшить площадь попадания для пули. — И я — бегом на пенсию, сюда, отхаживать у земли свою изнасилованную совесть, заживлять на ней следы наручников!

Тишина. Дед сел. Забарабанил по столу пальцами. Какая там еда!

— И вдруг, значит, можно стало вернуться! — подивился дед. — Что, действительно что-то меняется?..

Феликс сказал:

— Все государства лгут о добре и зле на всех языках. Это не я сказал. Государства посылают на убийство, называя это доблестью. «Слишком многие народились на свете. Для излишних изобретено государство».

— Нет, нет и нет! — восстал дед. — Ни в коем случае я не собирался равнять с грязью ни свое государство, ни государственность вообще. Лучшие люди всегда были гражданами своего отечества. Государственные святыни — это земля, это национальные обычаи, могилы предков, плохих ли, хороших. Но идея не может быть государственной святыней. Идея обязана быть подвижной, иначе она мертва. А государство должно, повторяю, стоять на стабильных вещах. — Он покосился в сторону Олеси своим патриотическим взглядом и сел и даже откинулся на спинку стула, и уже щегольски закинул ногу на ногу: престарелый жуир. — Что такое идеология? Взгляните на Платона: он любит антитезу так же, как тезу, они для него равнозначны! Он же нарочно провоцирует всех на возражения. Идея — это игрушка ума, нельзя превращать ее в дубину. Тем более, что такое ум человеческий? Кант — с каким наслаждением он приговорил этот ум к бессилию! «Погублю мудрость мудрецов и разум разумных отвергну» — Священного писания слова, надобно же и прислушаться, что люди разведали за тысячелетия-то! Вавилон! Урок всем попыткам возвести идею в ранг императива — разваливается башня, и всё!

— Дед, так ты считаешь, что идеи — только игрушки ума и действительной силы на материю не имеют? — уточнил я. — Разве идея не может воплотиться?

— Этого я не сказал. Я сказал, идеи подвижны, они должны изменяться — это требование диалектики — отталкиваясь от одной противоположности к другой. Мир, конечно, движется идеями, но — движется! Не останавливается на какой-то одной идее. Кстати, Платон, великий противоречитель, был убежденным сторонником государства. Он считал, нельзя отвергать государство лишь на том основании, что все известные его формы дискредитировали себя. Его идеалом было государство без юристов и медиков.

Олеся лукаво взглянула на меня, юриста, и я сказал:

— Но как мы не видели еще совершенного государства, так не было еще совершенных юристов! Между прочим, я намерен написать курсовую работу, в которой суд будут вершить философы.

— Представляю, в какие тупики они заберутся! — взвеселился дед. — Еще Плиний писал, что для человека немалое утешение видеть, что бог не все может: так, он не может покончить с собой, не может сделать смертных бессмертными и, наконец, не может сделать так, чтобы дважды два было пять. «Может ли бог сотворить такой камень, который не сможет поднять?» — и жутко радуются, какой хитрый изобрели парадокс! Вот вам утехи философов, и пусть радуются, но судить — дело серьезное!

— Но ведь твой Платон хотел поставить философов править государством! — заметил я.

Дед слегка озадачился. Ему не хотелось в глазах нашей юной леди уступать темп мысли, и хоть леди ни бельмеса не понимала в этих речах и потому даже не вникала в их суть, но, видимо (прав дед, недаром все время позы меняет), воспринимала театральную сторону беседы и улавливала, кто побеждает.

— Нет, — сказал дед. — Платон, конечно, мне друг, но истина дороже. Философ не может править государством. Еще и потому, что философ не может добиться уважения толпы. Психологический закон толпы — преклоняться перед тем, перед кем уже преклонены другие. Толпу завоевывают криком, силой, железом, огнем. Но мыслью ее взять нельзя! Ведь идиоты в ней в тысячу раз многочисленнее умных людей.

И тут Феликс, сидя спиной к Олеське (спасибо, друг, хоть с тобой не соперничать за девушку, как с собственным дедом), мрачно вклинился поперек разговора:

— Михаил Васильевич! Вот я собираюсь употребить все свое образование и все силы не на служение истине, а на завоевание власти путем умелого манипулирования или, точнее, спекуляции истиной. Вот вы сейчас говорили об идеологии. Что это вещь подвижная и что, видимо, само понятие «государственная идеология» уже означает остановку движения мысли и, значит, загнивание. Да, движение останавливается, зато как упрочается власть! Государство владеет человеком в таком случае физически, экономически и идеологически! На трех привязях держит.

Олеська сидела, обернув лицо к веянию вечера, чуть запрокинув голову, улыбаясь, уже сумерки одолевали свет, и люди теряли свою величину и значение перед надвигающейся громадой ночной Вселенной. Величественные речи сейчас перестанут удаваться.

Дед какое-то время молча дивился на Феликса.

— Нет, я понимаю, так мог бы рассуждать его отец, — презрительный кивок в мою сторону. — Если бы мог рассуждать. Но, увы, у этих людей все это проистекает на бессознательном уровне. Но чтобы вы, поколение людей понимающих, сознательно и цинично шли на это!.. Дед пожал плечами и продолжал обдумывать:

— Цинизм — конечно, участь всякого «профессионального» идеолога. Но чтоб сразу, изначально, в виде исходного принципа! Это интересно!

Он не знал, как обойтись ему с заявлением Феликса. Феликс уж решил прийти ему на помощь:

— Тот человек, которого мы знаем, ничтожен. Толпа, как вы сказали. Стоит ли считаться с ними! Стоит ли сострадать ничтожному? Надо идти вперед, не подбирая отставших. — Феликс смотрел на деда с детской доверчивостью. — Не прийти на помощь — может быть, благороднее всего. Сострадание к слабому — бесстыдно. Человека нельзя унижать жалостью. Если может встать и идти с нами