Признание Родольфа Метцнера ранило Эрмин в самое сердце. Она смотрела на него полным сострадания взглядом, не в силах сдержать слез. Он прочел в ее прекрасных глазах безграничную скорбь.

— Простите, мадам, я не стремился вас разжалобить, но слушать ваше пение и не иметь возможности разделить эту радость — невыносимое мучение! Я знаю все заглавные арии известных опер и молча повторяю их про себя — да, беззвучно пою.

— Месье, если бы вы знали, как мне вас жаль! И как я восхищаюсь вашим мужеством! Вы преодолели такие чудовищные испытания.

— Не знаю, мужество это или трусость, — усмехнулся он. — Тысячу раз я хотел умереть, покончить с этим жалким существованием, но продолжал дышать, есть, просыпаться по утрам. Возможно, мне суждено было дожить до этого вечера, до этого дня, когда мне выпадет удача и честь встретиться с вами. Простите, мои слова могут показаться вам неприличными. Но я, честное слово, безгранично рад нашей встрече.

Эрмин не знала, что ответить. Теперь она не удивлялась тому, что так быстро прониклась симпатией к этому мужчине и сблизилась с ним. Он когда-то обладал тенором, жил теми же надеждами и той же страстью к пению, что и она.

— Не грустите, — добавил он. — Я смог посвятить себя музыке, основав на деньги нашей семьи звукозаписывающую компанию в Швейцарии и Соединенных Штатах. Если однажды вы решите записать пластинку, я буду счастлив финансировать этот проект. Например, «Мирей» Шарля Гуно. Мне бы это понравилось. И «Фауста», разумеется!

— Я обожаю «Мирей». Значит, вы выпускаете пластинки.

Несмотря на желание продолжить беседу более легким тоном, молодая женщина никак не могла прийти в себя после услышанного. Метцнер пробудил в ней безудержный порыв нежности и уважения, поскольку она представила на его месте себя. Эти новые для нее ощущения привели ее в замешательство.

— Судьба не зря свела нас, правда? — добродушно спросил он.

— О, разумеется! И уверяю вас, что я была бы счастлива работать с вами на сцене. Ах! Какая же я глупая — наверное, я ранила вас еще больше… Простите меня, я не хотела.

Эрмин чуть не разрыдалась. Она быстро вытерла слезы и улыбнулась дрожащими губами.

— Вы так красивы! Без макияжа, без драгоценностей и нарядов… Вас украшают ваши золотистые волосы, ваша доброта и нежность. Дорогая мадам, не упрекайте себя ни в чем, я провел очаровательный вечер в вашем обществе. А теперь пора спать.

Она бросила нерешительный взгляд на стоявшие в ряд вагоны, где разместились женщины и дети. За стеклами мелькали огоньки.

— Приличия требуют, чтобы я закрылась там вместе со всеми дамами, — вздохнула она. — Но я буду чувствовать себя лучше здесь, на моей родной земле, возле угасающего костра.

— И под моей защитой? — пошутил он.

— Я полностью вам доверяю.

— И правильно делаете.

Эрмин улеглась на траву, которая была не очень густой. Ей немного мешали камушки, но, завернувшись в одно из одеял, она быстро к ним привыкла. Согнув руку, она положила на нее голову.

— Я усну за несколько секунд, — сказала она, — под звездным небом, среди аромата сосновой хвои. Уверяю вас, я к этому привыкла, ведь я не раз ночевала в лесу…

Она закрыла глаза, испытывая странное ощущение безопасности. Родольф Метцнер остался сидеть, растроганно глядя на нее. Он только что открыл для себя новую грань ее характера: непокорность и любовь к свободе. Тем не менее молодая женщина уснула не сразу. Ей не давали покоя беспорядочные мысли.

«Боже, я сошла с ума! Я собираюсь спать рядом с незнакомым мужчиной, к тому же привлекательным, не заботясь о последствиях, нормах нравственности, не тревожась о Тошане. Он был бы вне себя от ярости, если бы увидел меня сегодня вечером… Но я ни о чем не жалею. Этот человек добрый, серьезный, хорошо воспитанный, и он был оперным певцом. Он потерял свой голос, свой тенор, сорвал его. Это так несправедливо! Господи, какой ужас, я бы не смогла такого вынести, нет!» Она представила себя немой, обреченной… Боже, больше никогда не петь, ни «Лакме», ни «Фауста», не взлетать на высоких нотах, не испытывать этого опьяняющего, ни с чем не сравнимого восторга. «Невозможно выразить словами эти ощущения! И как, должно быть, ужасно лишиться всего этого!»

Эрмин показалось, что она проваливается в темноту, что ее затягивает пугающая пустота. Вздрагивая, с трудом сдерживая слезы, она съежилась под одеялом. Легкая рука коснулась ее волос, так мимолетно, что она решила, будто ей это снится.

— Отдыхайте, — сказал ей Метцнер. — И ничего не бойтесь, Снежный соловей. Вы будете петь всегда, я в этом глубоко убежден.

Она успокоилась наконец и заснула. Увидев, что Эрмин крепко спит, мужчина тихо застонал и подбросил хвороста в огонь. Он привык к бессонным ночам и ни за что на свете не нарушил бы данного обещания охранять свою временную спутницу. До самого рассвета он не сводил глаз со своей прекрасной спящей богини.

Валь-Жальбер, воскресенье, 28 июля 1946 года

Киона сидела на кровати с озабоченным видом, с растрепанными волосами. Вчера она напугала всех, сообщив, что поезд, идущий в Квебек, тот самый, в котором ехала Эрмин, сошел с рельсов. Лора разрыдалась, рухнув в ближайшее кресло, Мирей душераздирающе заголосила, а Жослин принялся расхаживать по комнате, держась за сердце.

«Напрасно я повторяла им потом, что Эрмин не пострадала, они продолжали сходить с ума от волнения, — подумала она. — Теперь неплохо было бы узнать новости, иначе день будет невеселым».

Она снова легла и уставилась в потолок. Ее пальцы нервно теребили край простыни. Не так-то просто видеть образы, которые сваливаются тебе на голову без предупреждения. Киона отчетливо видела локомотив, затем задние вагоны поезда, которые медленно переворачивались, сначала удерживаясь в равновесии другими вагонами, затем заваливаясь на бок.

«Об том должны рассказать по радио, — сказала она себе. — Нет! Радио тоже сгорело. Надо бы сходить к Жозефу Маруа или купить газету в Робервале».

Девочка бросила пристальный взгляд на большую кровать, где спали Лоранс и Мари-Нутта. Она могла бы их разбудить, но эти моменты спокойствия в безмолвном доме помогали ей размышлять.

«Что я натворила? — спрашивала она себя. — Похоже, я совершила огромную глупость. Мне кажется, я открыла дверь в прошлое поселка, и теперь она не хочет закрываться. Если такие видения и сны продолжатся, это быстро превратится в проклятие, в чертово проклятие».

Повторив ругательство Онезима Лапуанта, девочка улыбнулась. Она разрешала себе делать это только мысленно, с оттенком ликования в душе. Киона находилась между детством и отрочеством, и ее характер менялся. Она становилась более скрытной, лукавой, а также насмешливой и капризной. Эрмин утверждала, что таким образом девочка пытается защититься от своего необычного дара, от которого так настрадалась в детстве.