Берит сидела у самого окна. Она бы с удовольствием смотрела на улицу, но все стекла были покрыты морозными узорами. В классе, как всегда зимой, было очень сильно натоплено, но ей все равно холодно. На ее выкрашенной в серый цвет парте кто-то выцарапал циркулем «Berit is fucked up»[21]. Берит провела пальцем по трещине в парте. Она знала: нужно продержаться еще немного.

Еще три недели до Рождества. С тех пор как она неделю назад в отчаянии позвонила домой, родителей замучила совесть, и теперь они звонят каждый день, чтобы спросить ее, чего бы ей хотелось на Рождество. Чтобы наказать их, Берит каждый раз притворяется, что ей ничего не приходит в голову.

Идея бросить Иссинг и сдавать экзамен на аттестат зрелости Берит уже не нравится. Что ей делать у родителей, которым не особо хочется, чтобы их дочь жила дома? Что ей делать в Берлине, где она почти никого не знает? Что ей делать с девчонками, единственными оставшимися у нее подругами Кати и Анной, которые каждые выходные наглатываются колес?

Берит бросила презрительный взгляд на стажера, которому, пожалуй, скоро стукнет тридцать лет, а его потный лоб все еще был усеян прыщами. Как можно сегодня говорить о легализации наркотиков, если каждый идиот может получить все, что захочет, — и, кажется, это никого не волнует. Привычка, которой так охотно отдаются, потому что не нужно думать самому. Отсюда — нехватка творческих мыслей, отсутствие индивидуальности. Михаэль Даннер всегда поощрял их стремление уходить от однообразия повседневной жизни, жить бурно и опасно. К сожалению, даже он не смог воплотить свои мечты в жизнь. По крайней мере, так кажется Берит.

Поэтому ли он бил свою жену?

С тех пор как Даннер в присутствии остальных простил ей нарушение заповеди «Не предай своего Учителя», ее, как по волшебству, снова полюбили не только в их кружке, но и остальные. Она не сопротивлялась, хотя каждой молекулой своего тела чувствовала, что здесь что-то не чисто. Она позволила Михаэлю Даннеру прочесть о себе проповедь, в которой он хвалил ее мужество, ее силу, ум и неподкупность.

Нам нужны такие люди, как ты, Берит. Безукоризненные люди. Которые плывут против течения. Которые не позволяют себя подавить.

Верно было одно: эти комплименты, несмотря на их затасканность и примитивность, растопили в ней лед, грозивший заморозить всю ее. И только потом, по дороге в интернат, к ней пришло понимание, что Даннер — в который раз — одурачил ее по всем правилам искусства: ни слова о том, что он заставил группу солгать. Не дал объяснения тому, что Берит видела летом. Вообще ничего на тему «Михаэль и Саския Даннер». Вместо этого обычная болтовня о гражданском мужестве и способности прощать.

И все они, включая Берит, попались на эту удочку. С той лишь разницей, что остальные этого даже не поняли, а Берит поняла, пусть не сразу.

Что еще верно: она ненавидит сама себя за этот самообман, за то, что предала свои убеждения и идеалы, но одновременно ей стало легче оттого, что ее больше не отталкивали товарищи. И чтобы совсем не запутаться, у нее возникло желание сделать еще одну попытку. Ей захотелось пройти еще одно испытание, чтобы доказать, что она действительно такая, какой ее описал Даннер.

Вместе с остальными Берит вышла из класса. Скоро из всех классов хлынут учащиеся, чтобы в плохо освещенных коридорах натыкаться друг на друга, смеяться, чертыхаться, спотыкаться на скользких ступеньках, дрожать от холода, проникающего через главный вход, потом бежать дальше по узкой темной лестнице в столовую, находящуюся в подвале.

У тебя есть математика… Кажется, Мюллер совсем того… совсем съехал… подожди меня…

Берит отдалась течению. Это приятно. Ни о чем не нужно думать, ничего не нужно планировать. Все уже продумано, как форма, в которую нужно просто влиться, не сопротивляясь, чтобы потом в ней медленно застыть. Самая высшая форма безопасности.

Рядом с ней возник Стробо. Он в 13-м классе, на два года старше нее. Она снова ощутила легкое приятное возбуждение оттого, что он рядом с ней. Хотя с того вечера в павильоне для курящих между ними ничего не было, она чувствовала, что все еще возможно. Она улыбнулась Стробо, он взял Берит за руку и сжал ее — остальные не могли этого видеть в толпе, образовавшейся перед столовой. Потом они прошли сквозь вертушку в зал, где было посвободнее, и там они разжали руки. За столом он сел напротив ее. Они избегали часто смотреть в глаза друг другу.

Симон. Имя вспыхнуло в голове неоновыми буквами. Симон Петр, который, как и все остальные, умыл руки и, как и остальные, предал Иисуса. Симон, который ничего не сделал, ничему не помешал. Симон, который допустил, чтобы остальные безжалостно растоптали ее мечты, ее честь, ее достоинство. Даже то немногое, чем она дорожила, — и того не оставили.

Симон был первым и последним. На Симоне замкнулся круг ее разочарований. Чтобы спасти его для лучшей жизни, нужно было вернуться в прошлое, как она делала это с другими.

Тогда… Это были годы мучений, когда играли гормоны, когда разрушался ее защитный вал, — пока зло не проникло в нее и не заполнило все ее существо. Тогда… Это было время, когда оказалось, что ее душевный иммунитет слишком слаб и она не справляется с вызовами судьбы и каверзами людей, которые ее окружают. Любая насмешка, любое умышленное проявление неуважения к ее желаниям и потребностям были как штурм злобных вирусов, которым нечего было противопоставить. Под конец у нее развилась хроническая болезнь и ко всему прочему добавилась эта жуткая способность — ясновидение, которое ни на что не могло повлиять, и уж тем более ни от чего не могло защитить.

И все это, как ей сейчас казалось, началось с Симона, этого лицемера. С Симона, единственного друга, который у нее был.

Тогда… На сапфирно-голубом небе сияло солнце, освещая каменистое побережье Карвоэйро. Оно смотрело на ее слегка загорелые ноги, на красивые плетеные кожаные сандалии, на которых, хотя они и были куплены в Лиссабоне, уже появилась патина, которая является неотъемлемой частью имиджа путешественника. Тогда… Море простиралось глубоко под ней, волны были украшены коронами из пены, крепкий теплый ветер сдувал волосы с лица.

Она стала спускаться на пляж. Узкая скалистая тропа вилась серпантином, сандалии оказались слишком скользкими для отполированных тысячами ног камней, но она радовалась, предвкушая прикосновения горячего песка и холодной морской воды. Было время обеда. Большие португальские семьи гуськом проходили мимо нее, чтобы укрыться в своих простеньких домиках, стоящих на краю обрыва. Их лица были такими загорелыми, что в ярком свете солнца они воспринимались как тени. Она была единственной, кто сейчас спускался к морю, шаг за шагом приближаясь к пляжу. Солнце светило ей в лицо, и оно раскраснелось. Когда она наконец спустилась в бухту, перед глазами плясали яркие круги.

Тем временем ветер стих, и воздух был настолько сух и горяч, что она едва не закашлялась. Диаметр бухты был не меньше трех километров, а она не имела ни малейшего представления, где были пещеры, о которых ей говорил Симон. Да она даже не знала, были ли они еще там — Симон и остальные. Она смогла выехать только через неделю, потому что мать устроила жуткий скандал и не хотела ее, семнадцатилетнюю, никуда отпускать. Поэтому она просто взяла и удрала ночью. Так как в час ночи никакие скоростные электрички в город не ходили, она, хорошо уложив рюкзак, пешком пошла на Центральный вокзал. Там ей пришлось долго ждать поезда на Париж, где ей нужно было сделать пересадку, чтобы доехать до Лиссабона. От Лиссабона ходили автобусы до Альгарвы, но было очень нелегко найти в этом суетном городе автовокзал, и хотя она сильно устала, все же была горда тем, что сумела проделать весь этот путь одна.