Но мы без приключений подъехали к нашему отелю где-то вскоре после полудня. В дороге я поняла, что лето начинает угасать. Уже короче сделались дни. До вечера, до самой ночи Одалия была вся на нервах. Час обеда настал и миновал, пока мы тряслись на заднем сиденье, но Одалия как будто и не заметила, что мы пропустили трапезу, а теперь не вспомнила, что пора бы и поужинать. В апартаментах в холодильнике нашлось вдоволь свежей еды, но Одалия, поковыряв вилкой в одном блюде и чуть отведав другое, на том и забыла о еде, отошла от стола. То же самое с книгами и журналами: то одно возьмет, то другое, пролистнет несколько страниц и отложит, а глаза смотрят слепо, незряче. Несколько раз она поднималась, раздвигала шторы и выглядывала в ночь, а потом с легкой, почти неприметной дрожью вновь задергивала шторы поплотнее, словно отгораживаясь от незримого призрака.

Когда пронзительно заверещал телефон, Одалия так и подскочила. Звонил, разумеется, Гиб. По ответам Одалии нетрудно было угадать, что ему немедля требуется отчет, почему и куда мы запропали. Или, точнее, куда ездила Одалия, ибо, подозреваю, мои перемещения его не особо волновали. Сидя далеко от телефона, я различала лишь оловянный, как из консервной банки, побрякивавший голос в трубке. Где-то в городе, на том конце провода, злой как черт орал Гиб. Я слушала, как Одалия пытается его утихомирить медоточивым своим голоском:

– Ой, ну не злись ты так… Девочкам иногда нужно отдохнуть… И я же всегда рядом, если вдруг что. О чем ты? Что случилось?

Он послал крошку Чарли Уайтинга получать груз, а этот идиот попался полиции. Как ни странно, дурная новость успокоила Одалию. Напряженное тело оттаяло, вернулась кошачья грация. Повесив трубку, она тут же принялась строить планы, счастлива была отвлечься. Но, прежде чем я перейду к рассказу о том, как на следующее утро в участке Одалия ухитрилась снять Чарли с крючка, я возьму небольшую паузу и попытаюсь объяснить собственное состояние духа на тот момент.

На тот момент, как ясно, полагаю, и со стороны, наши отношения с Тедди не достигли кульминации, и серьезные события еще предстояли. И мне важно объяснить, почему я не прислушалась к здравому смыслу и вовремя не убралась подальше от надвигавшейся катастрофы.

Живя с Одалией, я выслушала много историй о ее происхождении, причем каждая сказка была по-своему чудесной и неправдоподобной. По всей видимости, я свыклась с мыслью, что прошлое Одалии непостижимо, и это придавало ей таинственное обаяние. Но история, которую поведал мне Тедди на плоту, все изменила, и я бы солгала, если бы попыталась отрицать, что заподозрила в ней правду. Более того, я чувствовала: был в версии Тедди некий ингредиент, который Одалия во что бы то ни стало желала скрыть от публики. Иначе Тедди казался совершенно безобидным студентиком, а ее острое отвращение к нему – полной нелепостью. К тому же браслеты, неопровержимые улики из металла и минерала, подтверждали обвинение. В отличие от венгерского аристократа, чьи щегольские костюмы и цилиндр при первом же внутреннем противоречии обращались в золу и таяли дымом, из которого рождаются подобные грезы, браслеты оставались безусловно материальным предметом, который я неоднократно видела своими глазами. Вариант их происхождения, преподнесенный мне Одалией, умышленно сбивчивая, на скорую руку сляпанная сказка про нежного отца и изнемогшую сестрицу Лили, вечный сюжет «из грязи в князи» ни вот настолечко не внушал доверия. (К тому же через неделю после того, как Одалия рассказала мне эту историю, я нарочно упомянула имя ее сестры, а Одалия рассеянно переспросила: «Кто?» – и мне пришлось – как неловко! – напоминать ей, о ком речь.) Я уж не говорю о том, что в ее разговоре с лейтенантом-детективом браслеты оказались обручальным подарком. Теперь выходило, что как раз это и есть правда, – во всяком случае, полуправда.

Я рассуждаю здесь обо всем этом столь пространно, потому что, даже если меня сочтут дурой, все же я не была эдакой крошкой Белоснежкой, затерянной в лесу. К тому времени я многое знала про Одалию (хотя, конечно, не знала всего, до этого еще дойдет). И то, как она занервничала при встрече с Тедди, отнюдь не свидетельствовало о ее невиновности. За годы, проведенные перед стенотипом, я, записывая под диктовку допросы, научилась отличать взбудораженные нервы невинного человека от взбудораженных нервов виновного: обостренные до паранойи, они дребезжат все громче, пока не выдадут преступника. Короче говоря, я понимала: почти наверняка Одалия и есть Джиневра. А еще я знала, что если это правда, то для превращения в Одалию у нее имелась веская причина.

Так почему же, могут спросить меня, я оставалась подле Одалии, берегла ее тайну, следовала за ней, когда она продолжала вести свой незаконный бизнес, который, как я уже говорила, я изначально вовсе не одобряла? Я сказала выше, что отнюдь не была беспомощной крошкой Белоснежкой, и это правда: наивной и невинной я не была. Но только сейчас, обладая преимуществом перспективы, я вижу, как в глазах людей (некоторых) я могла предстать окутанной в плащ злодейства с самого начала, с первой встречи. Слово «одержимость» не раз и довольно-таки безответственно повторялось в газетах. Одни считали меня погубительницей Одалии, другие – соучастницей, самые снисходительные – слепым орудием. Спросите, что меня так к ней притягивало, почему я так подлизывалась к ней? Из каких-то извращенных побуждений? Нет, повторю еще раз со всей настойчивостью: в моей преданности Одалии ничего непристойного не было.

Не стану утверждать, будто ничего не желала от нее. За долгие месяцы я насмотрелась, как множество людей, равно мужчин и женщин, кружили подле нее, заигрывали, только что не виляли хвостом, – всем от нее что-то было нужно. Омерзительно! Однако теперь я сознаю, что и сама кое-чего хотела от Одалии, и пусть желание мое было намного благороднее духом, чем желания прочих поклонников, это все-таки тоже была нужда и даже похоть.

Трудно выразить словами, что именно требовалось мне от Одалии, язык бессилен, каждую мысль легко извратить. Как-то раз в Бедфордской академии нам задали урок о плотоядных растениях обеих Америк. Большинство школьниц были заворожены хищной убийцей насекомых, венериной мухоловкой, чьи листья-шарниры напоминают крошечные медвежьи капканы. Меня же больше привлекла саррацения: ее бутоны куда симпатичнее – точно перевернутые колокольчики, а приманивает она без лишних усилий на сладкий нектар. Вот чем была Одалия для меня – и, полагаю, для многих других. Надежда обрести ее любовь, снискать восхищение была сладостным нектаром, пред которым никто не мог устоять. Люди льнули к ней добровольно, как насекомые, устремившиеся навстречу гибели.

И, прежде чем вы заподозрите во мне сапфические склонности, напомню вам о прекрасной и обширной истории женской дружбы, о чистой искренней любви без тени непристойности. Поколение наших матерей знало в этом толк. Да разве девичья нежность Викторианской эпохи не проистекает из столь же истинной интимности? Всем сердцем я верю, что прежним поколениям была ведома верность, кою современное общество постичь неспособно. Крайняя жестокость, написал подле моего имени здешний доктор. Полагаю, он видит во мне монстра, – но какой же я монстр? Мотивации моей он отнюдь не разумеет. Я мечтала всего лишь о тихом смехе, о переплетении рук, о признаниях шепотом, легких поцелуях в щечку, что не выпадали на мою долю в детстве. А что касается иных моих поступков… что ж, ведь и ревновать вполне естественно, когда любишь. Мы по природе своей собственники, тут уж ничего не поделаешь.