— Ну и как оно там… за гранью бытия?

— А нет никакой грани. Ни рая, ни ада нет, мой шестипалый друг с пропеллером. Все это позорная выдумка мракобесов. Есть лишь смерть временная, которая повсюду, и смерть вечная, желанная, но недостижимая. И есть те, кто может подарить жаждущим эту смерть. Как, например, ты, о жужжащий лопастями воин Армагеддона. То, что течет в жилах твоих вместо крови и питает мотор, то и придает тебе священную силу.

Карлсон усомнился:

— А не врешь ли ты?

— Бля буду! — поклялся призрак. — Век воли не видать. Ты, Карлсон, наследник славы викингов, ты — последний из рода валькирий. Твое дело — вырвать душу грешника из гнилых оков плоти и спалить ее в очистительном, все уничтожающем пламени Вальхаллы. И лишь тогда мир этот станет совершенен.

— А не дьявол ли ты, посланный мне во искушение? — снова усомнился Карлсон.

Герасим пожал плечами:

— Конечно, я и есть дьявол. А ты мой сын. Вот наконец мы и встретились, сынуля.

— Папа! — радостно завопил Карлсон и обнял Герасима за шею.

Объятие было крепким и долгим. Герасим некоторое время трепыхался и дергал кадыком в цепких пальцах Карлсона, а потом затих. Карлсон опустил убитого на траву. Через некоторое время из воды показалась Муму. Перебирая лапками, она подплыла к берегу. Отряхнула брызги, обнюхала неподвижное — навеки уже неподвижное — тело хозяина — и ушла в камыши.

— Иди, иди, Жучка, — задумчиво сказал Карлсон.

Теперь он знал, что делать.

Святое дело обращения он начал прямо в лагере, и начал так успешно, что к моменту освобождения выживших осталось немного. Точнее, всего четверо. Игрека Карлсон, как единственного представителя сапиенсов, решил оставить для последнего решающего эксперимента. К Саламандру особо не подберешься, топливо в баках взорвет. Как извести Лешака, летучий вестник Апокалипсиса пока не придумал. Ну и сатира пожалел: больно уж тот хорошо играл на свирелке. Любовь к музыке — вот, пожалуй, единственное, что осталось в душе бывшего Карлсона, а отныне и навсегда — Великого Инквизитора. Для пущей солидности он нацепил черную робу и смотрелся теперь почти зловеще. Выпирающие лопасти можно было принять за сложенные за спиной крылья.

«Покайтесь, дети мои! — взывал Инквизитор. — Ибо Бог иудеев есть бог карающий, и извергнет он вас из уст своих в озеро, кипящее огнем и серой! Лишь тот, кто порвет всяческую связь с миром плоти, миром бренным, лишь тот и угоден Создателю».

Затем, вне зависимости от результатов проповеди, на голову слушателя обычно обрушивалась дубина. И вправду, ни один из причащенных Инквизитором так и не воскрес. Устав от индивидуальных проповедей, тот перешел к популяризации массовых самосожжений. Успех был столь неожиданным и грандиозным, что, если бы вовремя подоспевшие оккупанты не затушили пожар, выручать Старлею с его бригадой было бы уже некого.

Когда облако наркотика окутало лагерь и наполнило легкие Инквизитора тончайшим аэрозолем, пастырю увиделся бог. У бога было лицо Папы Карло и крепкие руки матери-настоятельницы. Бог шутливо погрозил Инквизитору пальцем и сказал: «Ну ты, однако, не зарывайся». За плечом у бога стоял настоящий мальчик Пиноккио и радостно улыбался брату.

Покинув лагерь с годовым запасом Е-1428 и решимостью, жгущей душу, Инквизитор добрался до Стокгольма. В их с Малышом доме ничего не изменилось, только в прихожей пованивало тушканчегами и килькой в томате. Пройдя в гостиную, Инквизитор сорвал со стены холст, на котором изображен был камин и котелок с похлебкой. Под холстом обнаружился сейф, а в сейфе — базука, ошейник без щенка и бутылка чачи. Той самой жидкости, что заменяла Инквизитору авиационное топливо.

Инквизитор шел по городам и весям. За ним следовала толпа учеников, впереди него бежало очистительное пламя пожаров.

«Еретики, — говорил Инквизитор своим чудным голосом, от которого птицы замирали на лету (то-то на них, бедных, и мор пошел) и восторгом полыхали человеческие сердца. — Еретики — это те, кто предпочитает грязную жизнь чистой и честной смерти. Так личинка, живущая в падали и падалью питающаяся, ничего, кроме падали, не видевшая, и не разумеет высокого неба. Но из личинки со временем вылупляется прекрасная бабочка (в энтомологии Инквизитор был не силен, поэтому и не подозревал, что личиночные стадии чешуекрылых, как правило, предпочитают листья шиповника и акации). Так и смерть прикасается к человеку, и душа его, свободная от телесных оков, воспаряет к создателю. Так воспарим же!» — «Воспарим!» — отзывалось стоголосое эхо.

После этих слов окна церквушки обычно заколачивали досками крест-накрест, дверь закрывали на замок, да еще и припирали снаружи поленом, а Инквизитор уходил через люк в полу.

Ночами он парил над своей разрастающейся епархией. Внизу, чем дальше, тем больше, вспыхивали огоньки костров. Вверху светили две луны: одна настоящая, а вторая — Ковчег тушканчегов.

Если поначалу Инквизитору казалось, что в речи следует вкладывать хоть какой-нибудь смысл, в дальнейшем выяснилось, что смысл как раз противопоказан. Смысл вводит слушателей в смущение, бессмыслица не оставляет места для сомнений. Чем случайней набор слов, тем чище пламя в сердцах.

«Тушканчеги, — вещал Инквизитор, — суть саранча, локусты, презренные кибернетические тараканы. Как и всякого таракана, если увидишь, следует давить, так и надо уничтожать тушканчегов. Но как не выведешь тараканов, пока не выведешь грязи, так и с тушканчегами не справиться, пока скверной полон дом. Сожжем же вместилище гнусности! Подвергнем очистительному огню все подряд и назовем это дезинфекцией!»

В первые месяцы тушканчеги устраивали на Великого Инквизитора облавы. Потом облавы устраивал уже сам Инквизитор. Жаренные на кострах инопланетяне воняли так гнусно, что пастырю пришлось обзавестись кружевным платочком и склянкой пятой Шанели.

Словно испытывая веру сторонников, Инквизитор бросал иногда в толпу: «Как-то мы мало литераторов жжем», — и адепты бежали исправлять это упущение. Или, к примеру: «Господь поведал мне нынче ночью, что следует ввергнуть в очистительное пламя всех младенцев, рожденных в ночь с двенадцатого на тринадцатое и отмеченных родимым пятном на темени». Жгли и меченых младенцев. Вдохновившись, Инквизитор визжал уже совсем непонятное: «Прослойка — главный враг свободного духа! Прослойка суть проститутка, угождающая греховной плоти, псица смрадная и негодная. Уничтожим прослойку! Шлюху — на костер!» И вот поди ж ты, находили и прослойку и уничтожали с должным рвением.

Поначалу Инквизитор удивлялся, потом ему было смешно, а под конец сделалось страшно. Неужели, думал он, никто так и не заметит, что я никакой не Глас Божий, а всего лишь уродец с пропеллером, маленький грустный клоун? Не остановится? Не разоблачит? Не вразумит остальных? Нет, не вразумляли. Костры горели все жарче — будто мир, смирившись с перспективой бесконечной зимы, в последнем отчаянном жесте палил все запасенное топливо.

Год подходил к концу, а с ним и Е-1428. Все возвращается на круги своя, вот и Инквизитор вернулся к родному монастырю. Монахини заперли перед ним ворота. В округе это был последний оплот сопротивления зловещей власти Пастыря. Мать-настоятельница выглянула из окошка угловой башни и прокричала: