Но это был вернувшийся на звуки стрельбы Клим. Он наклонился и ощупал Бобра. Ничего интересного не нашел, кроме зажигалки и пачки сигарет в левом кармане брюк. Почувствовав шмон, Бобер дернулся и фыркнул, давая понять, что живой. Клим испуганно отпрянул и замер.

– Живой, что ли? – спросил он после паузы, не зная, надо ли теперь возвращать сигареты и зажигалку. Ни то ни другое возвращать не хотелось.

– А сам не видишь? – прохрипел Бобер.

– Ишь ты, – изумился Клим. – А весь дырявый. И нож, вон, в пузе торчит.

– Хорош баланду мутить, – отрезал Бобер.

– Чего мутить?

– Звонить, говорю, кончай…

Клим смущенно почесал затылок.

– М-да… плох ты совсем… раз у тебя в башке звонит… А звон, извиняюсь, какого свойства? Вроде церковного или…

– Да трепать языком хватит, говорю! – взорвался Бобер, чувствуя, что из-за болтовни Клима теряет драгоценные силы. – Помогай давай!

Услышав, наконец, внятный приказ, Клим оживился.

– Да как тебе, такому здоровенному, помочь? Да и смысл? Ты, поди, уже кончаешься.

– Поможешь, так авось и не кончусь, – просипел Бобер.

– Да не, – отмахнулся Клим. – Кончишься, куда денешься. Вон кровищи-то сколько понавытекло… На полведра… И откуда в человеке столько жидкости… Чудно.

– Да кончай ты лясы точить! Позови из деревни кого-нибудь из наших. Скажи, Бобер загибается…

– Позвать можно, конечно, – замялся Клим. – А вдруг ты кончишься, пока я звать буду?

– Ну а тебе-то что? – раздраженно спросил Бобер, чувствуя, что от злости у него как будто даже силы возвращаются в тело.

– Как что?! Решат, что это я тебя кокнул. И тогда меня самого…

– Да с чего тебе меня кокать?

– Так кто разбираться-то будет? Стрельнут и привет.

Клим пошамкал губами и задумался. Смерть как предмет для размышлений его всегда интересовала.

– Ты мне лучше расскажи про то, что чувствуешь.

– Хреново я себя чувствую, – отозвался Бобер.

– Не, – отмахнулся Клим. – Я же не про «как», я про «что». Говорят, у человека перед смертью жизнь перед глазами пролетает. Вот у тебя перед глазами жизнь пролетела или как?

– Да пошел ты, – пробормотал сквозь стиснутые зубы Бобер.

– Ну это ты зря, – обиделся Клим. – Я ж с тобой, как с человеком. Интересно же. Ты ж на тот свет улетаешь, а я остаюсь. Хотелось бы знать, что человек в таком состоянии чувствует.

– Авось на выстрелы и так прибегут, – прошептал Бобер и, обессилев, закрыл глаза. Он уже понял, что на Клима надежды нет.

Клим тем временем неторопливо закурил немецкую сигарету и стал думать. Алкоголь от вечернего променада почти выветрился, и мозг автоматически включил мыслительную функцию. Правда, с непривычки процесс пошел слишком лихорадочно.

«А что если и вправду на выстрелы народ прибежит? А меня-то уже видели те двое! А кто они такие, хрен разберешь. Значит, я уже так и так под подозрением. И что же делать? Надо спасать этого жирдяя, значит. Он-то единственный, кто правду знает. А если он помрет?»

Клим вежливо пнул Бобра носком сапога.

– Ээй, слышь, а куда те двое-то подевались?

– Откуда я знаю? – простонал Бобер, не открывая глаз.

«Ну, дела, – подумал Клим и тут же не на шутку перепугался. – Эдак меня в расход пустят, если этот помрет. И вправду разбираться не будут. Вон как их главный сегодня черепушку прострелил – даже не поморщился. Оставлять его здесь тоже нельзя. Ну не убивать же мне его. Да и чем? Ножом, разве что? Не, ножом сложно как-то. Надо вынимать, потом снова втыкать. Да и не смогу я… видано ли дело живого человека ножом пырять…»

Неожиданно Клима осенило. Он затушил недокуренную сигарету о подошву сапога и аккуратно вложил ее обратно в пачку. Затем присел на корточки и подсунул руки под тело Бобра. Тихо крякнул и перекатил того на спину, а после снова на живот.

От неожиданного движения и последовавшей за ним боли Бобер вскрикнул, но на большее сил уже не хватало.

– Ты только не ори, – тихо сказал Клим. – Думаешь, мне большая радость такого кабана катить?

Он снова присел и повторил комбинацию.

– Куда, сука, поволок? – прорычал Бобер.

– К болоту качу. Ты мне только не мешай. Сейчас пригорок будет, под горку-то оно легче пойдет.

И действительно – с горки пошло легче. Даже напрягаться не надо было. Только иногда подправлять тело Бобра, которое после нескольких кувырков упрямо становилось почему-то перпендикулярно спуску. Бобер пытался кричать, но поскольку после каждого переворота нож проникал все глубже и глубже в живот, то от боли крик превращался в стон и гас в вечерней тишине.

– Ты не переживай, скоро уже отмучаешься, – говорил Клим, подталкивая катившегося Бобра.

– Ссссука, – шипел тот, кувыркаясь.

Наконец, Клим подтащил беспомощное тело Бобра к болоту и, переведя дыхание, стал присматривать место поглубже. Отломал сухой сук у криво растущей березки на берегу и принялся тыкать им в стоячую воду.

– Паскуда, – шипел Бобер. – Своего замочить решил…

– Тоже мне «свой», – отмахнулся Клим. – Вон, ты в форме немецкой, а говоришь на русском… да и то ни бельмеса не понять… И папироски немецкие куришь. Свой ты али какой?

Найдя наиболее глубокое место, он напряг последние силы и столкнул несчастного в воду. Тело Бобра с тихим всплеском шлепнулось в мутную жижу и начало погружаться.

– Сука, – булькнул Бобер напоследок и скрылся под вязкой водой. Но через секунду всплыл на поверхность, жадно глотая ртом воздух.

– Тони давай, – беззлобно сказал Клим и ударил Бобра палкой по голове.

– Гад! – выкрикнул тот, барахтаясь из последних сил.

– Сам такой, – обиделся Клим и ткнул Бобра палкой в лицо. Ткнул так удачно, что попал прямо в открытый рот бедолаги. А затем надавил, погружая того под воду. Захлебнувшись болотной жижей, Бобер снова исчез. Через пару секунд на поверхности захлопали пузыри – остатки легочного кислорода. Клим опустил палку и сел ждать – не всплывет ли живучий уголовник. Но тот уже больше не всплывал.

«Вот и славно», – подумал Клим, доставая из пачки недокуренную сигарету.

Фролов лежал под крышей сарая и задумчиво грыз соломинку. Его мучила неизвестность. Побег каждый день откладывался, поскольку уголовники берегли грузовик, как зеницу ока. Никитин тоже никак не мог проявить решимость. А время шло… Еще Фролова мучил голод. Голод, пожалуй, даже сильнее. Питаться и впредь за счет Гаврилы ему не позволяла совесть – дармоедства он с детства не терпел (достаточно было того, что Ольга его обстирывала) – но никаких других вариантов жизнь не предоставляла. Советские рубли, взятые на киностудии в качестве аванса, с началом войны обесценились, а других денег у Фролова не было. Правда, похоже, в Невидове деньги вообще не шибко уважались – здесь жили натуральным обменом. Деньги, если те заводились, сразу старались потратить в соседних деревнях и колхозах на что-то материальное. Фролов почувствовал спазм в желудке и чертыхнулся. Никитина хотя бы кормила Серафима. Пару раз она, конечно, угостила и Фролова, но, в конце концов, ему стало просто неудобно – с какой стати она должна кормить еще и его? Можно было бы пойти на поклон к этому уголовнику и попросить какой-нибудь еды, но это будет дармоедством, помноженным на унижение. Хрен редьки не слаще. Хрен, редька… Опять жратва, черт бы ее побрал!