— Я люблю вас, — произнес Лоренцо, крепко сжав ее руку. — Люблю вас, как не любил до сих пор ни одну женщину. Я не хотел себе в этом признаваться, даже уповал на то, что все преходяще, но стоило вам переступить порог мастерской, как я понял — все бессмысленно.

Будто обнаженная стояла Кларисса перед ним. Она ведь хотела уйти — почему, почему же не уходила? Хотела заставить его замолчать, а вместо этого продолжала стоять, дрожа всем телом, и, объятая страхом, слушала его. Она была настолько растеряна, настолько поражена, что едва улавливала слова, и вместе с тем понимала каждый нюанс его речи, когда он раскрывал перед ней душу. Лоренцо говорил нескончаемо долго, и в его словах не было желания подавить, растоптать, унизить ее; в голосе звучали теплота, нежность и страсть, но и безропотное смирение и великая скорбь. Кларисса протянула руки, и Лоренцо взял их в свои и крепко сжал. Словно в сне, он пал пред пей на колени.

— Да, княгиня, я люблю вас, люблю всем сердцем, всей душой. И даже если вы меня возненавидите за это, даже если убьете, никогда, никогда не перестану вас любить.

Он привлек ее к себе и поцеловал. Кларисса готова была кричать, сопротивляться, оттолкнуть его… но вдруг увидела глаза Лоренцо, а в них — слезы. И в ней заговорило то же самое чувство, когда-то гнавшее ее на улицы Рима: томление, неизъяснимая и неотступная жажда, не испытанная до сих пор настоятельная потребность абстрактного действия, непокой, которому она не могла найти объяснения, томительная неопределенность. Кларисса поняла — здесь, в этой мастерской, ей и суждено отыскать ответ на то, чем были вызваны чувства, любая попытка противостоять которым оставалась тщетной. И, из последних сил пытаясь прокричать «Нет! Нет! Нет!», Кларисса раскрывала объятия, прижималась к нему, губы обоих сливались в поцелуе, бесконечном и ненасытном.

— Где ты? — шептал он.

— Я здесь, здесь, здесь…

Очнувшись, оба слышали, будто в стенах мастерской испепелявшая их страсть отдается эхом, уподобившимся гласу Божьему, которым Он взывал к детям своим в райских кущах. И, взглянув на себя глазами первых людей на земле, они узрели себя нагими.

Улицы были пустынны, большой город еще пе пробудился ото сна. Лишь порывы свежего ветерка время от времени проносились через пригороды Рима, будто день решил запастись впрок воздухом. Скоро здешние улочки и переулки вновь наполнит людской шум.

— Езжай куда пожелаешь!

Изумленный кучер повернулся к Клариссе, когда та садилась в экипаж у огромного дома Бернини. Когда княгиня повторила фразу, он, пожав плечами, хлестнул кнутом вороных, и экипаж тронулся с места.

Захлопнув дверцу, Кларисса опустилась на сиденье и закрыла лицо руками. Остаться одной — вот чего ей хотелось сейчас. Необходимо собраться, обдумать произошедшее, разложить его по полочкам, дать оценку своим чувствам. Кучер медленно проезжал по улицам и переулкам, где в воздухе висела прохладная дымка летнего утра — предвестник нового жаркого дня. Они ехали от Виа Мерчеде мимо Сант-Андреа-делла-Фратте, затем дальше к Квириналу… Кларисса едва следила за маршрутом. Она не ощущала ни грохота по камням мостовой обитых железом колес, ни толчков подпрыгивавшей на рессорах кареты. Княгиня сидела, устремив невидящий взор в пространство, а мимо про плывали бесконечные ряды домов. Будто одурманенная, застыла она в неподвижности, в голове вертелась неотвязная мысль, того, что произошло, уже не изменить. И хотя она собиралась обдумать сложившееся положение, Кларисса предпочла не размышлять, наоборот, теперь она всеми силами старалась подавить готовый вот-вот сформироваться главный вопрос. Она страшилась углубиться в него, стремилась отсрочить ответ, поскольку ей чудилось, что, как только он будет дан, произошедшее обретет зримые и необратимые черты.

— Что я наделала?!

Никогда в жизни Кларисса не была взбудоражена до такой степени. Все, что еще вчера казалось ей незыблемым и само собой разумеющимся, утратило прежнюю ясность и постоянство. Господи, ну почему она не умерла? Какое право она имеет продолжать жить после всего, что произошло? Она согрешила, отяготила душу самой страшной виной, на которую только способна женщина.

Когда экипаж пересекал площадь перед папским дворцом, внешний мир постепенно начинал обретать для нее контуры. Но чем отчетливее проступали перед Клариссой улицы и площади Рима, чем яснее она видела людей, спешивших к заутрене или на работу, тем более отчужденным казался ей этот мир. Как мог заниматься этот новый день сейчас, будто в душе ее ничего не произошло?

— Что я наделала?!

Экипаж, оставив позади Квиринал и сделав изрядный крюк, приближался теперь к Тибру, они ехали мимо Канчеллерии, палаццо деи Филиппи и Кьеза-Нуова. Кларисса увидела вдали Сант-Анджело. Постепенно к ней возвращалась ясность мысли, она стала упрекать себя. Как она могла быть настолько легкомысленной и начать разыскивать этого человека? Одна, к тому же вечером! Она ведь знала его, понимала, на что он способен, — однажды он уже целовал ее. В Клариссе поднимался гнев. Гнев на собственную слепоту и слабость. Теперь она падшая женщина и ничего, кроме всеобщего презрения, не заслуживает. Перед Клариссой одним за другим возникали видения минувшей ночи, казалось, она потонет в накативших на нее волнах стыда. Но неужели, кроме стыда, эти воспоминания ничего не вызывали?

— Что я наделала…

Закрыв глаза, она прислушалась к себе. Сердце медленно и монотонно отсчитывало удары, будто ему дела не было до ее переживаний и самообвинений. Сколько времени она провела в объятиях Лоренцо? Секунду? Вечность? Никогда в жизни Кларисса не испытывала столь абсолютной близости, как с этим человеком в тот миг безвременья. Все чувства, которые ей довелось испытать, страсть и боль, радость и скорбь, высшее счастье и невыразимые страдания — все чувства вобрало в себя то мгновение, подобно тому, как духи вбирают в себя ароматы сотен трав и цветов, чтобы потом объединить их в себе.

Эта мысль вызвала облегчение. Все было именно так и не иначе: в тот миг, когда Клариссе казалось, что пламя страсти готово испепелить ее, она прожила целую жизнь, в тот миг она, как никогда прежде и, вероятно, уже никогда в грядущем, смогла постичь бессмертие своей души; еще никогда с такой поразителыюй ясностью она не ощущала своей отъединенности от мира и в то же время своей к нему причастности. Может, святая Тереза получила от нее не только ее лицо? Ей припомнились слова Лоренцо: «Бог — художник, и, поверьте, создавал вас, руководствовался особым замыслом… Даже если временами вы и сами не сознаете, каков будет итог». Может, Тереза стала теперь ее сестрой? Разве они с ней не разделили общую дли обеих участь, участь пережить вобравшее в себя все мгновение?.. При этой мысли Кларисса вдруг ощутила спокойствие ответ на мучивший ее вопрос был найден. И когда экипаж проезжал через мост Сант-Анджело, лицо ее озарилось улыбкой. Решение принято: она будет хранить это мгновение в своем сердце, как хранят драгоценные духи в наглухо закрытом изящном флакончике, с которым задумали не расставаться до конца жизни, невзирая ни на что.