Настал черед Генриха Григорьевича хвататься за телефон:

– Яков Саулович! Срочно снимай обе засады – и с Левшинского, и с Гнездниковского! «Наружку» отзывать не надо.

– Что случилось-то? – сонным голосом поинтересовался Агранов. – Какие засады?

– На Осецкого! – буркнул Ягода. «Во что втянули меня эти шаромыжники? – зло подумал он. – И я хорош – купился на их посулы!»

Ягода понимал, что малость лукавит перед самим собой: никто его не втягивал. Он уже давно сам втянулся по уши в неблаговидные дела и уже не мог отказать в просьбе тем людям, с которыми был повязан. Да и желание прищемить хвост Осецкому тоже сыграло свою роль.

– Что за спешка? Да и поздно уже. Не успеть, – флегматично отбрехивался заместитель начальника Секретного отдела.

– Дурак, этим делом заинтересовался сам Феликс! – не сдерживаясь, заорал в трубку Генрих Григорьевич. Зам начальника Секретно-оперативного управления струхнул не на шутку. – Если он узнает, что мы крутим какие-то левые дела, он сотрет нас в порошок!

– Никаких таких левых дел я не знаю, – ровным твердым голосом ответил Агранов. – Ты приказал – я выполнил.

– Ну-ну, – зашипел Ягода, – и ты, конечно, можешь предъявить приказ за моей подписью?

В трубке воцарилось молчание, нарушаемое лишь шорохом и потрескиваниями.

– То-то же! В одиночку с паровоза спрыгнуть хочешь? Не выйдет! – торжествующе прикрикнул Генрих Григорьевич. – Немедля подними своих сотрудников, кого найдешь, и бегом пошли снимать засады! Все, ничего больше слушать не хочу! – И Ягода в сердцах швырнул трубку.

Желание перевести дух после напряженного разговора с Дзержинским толкнуло меня на прогулку пешком – по Ильинке, через Красную площадь, Манежную площадь, мимо Охотного Ряда и вверх по Тверской. Лида решила, что я непременно должен быть под ее присмотром, и потому наш путь лежал к Большому Гнездниковскому переулку. Москва ближе к одиннадцати часам вечера стремительно пустела, и только на Охотном Ряду и кое-где на Тверской, рядом с ресторанами и заведениями того же рода (всякими трактирами, рюмочными да чайными…) еще была видна публика. По дороге мне все никак не удавалось отрешиться от только что обсуждавшихся проблем, и детали беседы продолжали прокручиваться в голове.

Не упустил ли чего в разговоре с Феликсом Эдмундовичем? Этот банк в Швейцарии… Почему там такая большая сумма? Нет, если туда сложили все, что эти хомячки сумели натаскать, то, чем черт не шутит, может быть, столько и набралось бы… Но вряд ли у них этот счет единственный. Да, ведь и в письме прямо говорилось о трех других счетах. А этот, похоже, решили раскассировать не потому, что он у них был один на всех, а потому, что уж больно геморройный способ доступа измыслил тот, кто его открыл… Но тогда… тогда все-таки уж очень большая сумма выходит – ведь это цена постройки нескольких линкоров! И зачем неизвестный «Андрей» называет эту сумму так точно, буквально до франка? Он бы еще сантимы указал! Или как они там еще в Швейцарии именуются? Сентисимо? Раппен? Вряд ли он не понимал, что излишней информацией о своих финансовых делах письмо обременять не следует…

Когда мы миновали Моссовет и прошли уже мимо Малого Гнездниковского переулка, эти размышления были прерваны – мое внимание привлекла Лида. Она вдруг как-то задергалась и заозиралась.

– Ты что? Опять слежку почуяла? – Мне передалось ее беспокойство.

– Не знаю… – пробормотала она под нос. – Тревожно что-то.

И, сворачивая в Большой Гнездниковский, в двух шагах от подъезда своего дома, она стремительным движением выдернула «зауэр» из наплечной кобуры и сунула его в свою цигейковую муфточку, скроенную из того же меха, что и воротник и оторочка на ее зимнем пальто. С натугой потянув на себя тяжелую дверь, впускаю Лиду на цветные узорчатые плиты, которыми выложен вестибюль. В царящем здесь полумраке, сопровождаемые нашими собственными неясными образами в темных окнах высоких зеркал, мы подходим к большому медлительному лифту, кивнув по пути сидящему в вестибюле консьержу.

Лифтер предупредительно распахивает дверь:

– Здравствуйте, Лидия Михайловна! На четвертый?

Вот кабина с мягким щелчком остановилась на четвертом этаже. Мы шагнули в сумрак коридора, едва-едва освещенного желтоватым светом трех слабеньких лампочек. Большие окна в торцах коридора демонстрировали слегка подсвеченную уличным освещением московскую ночь, и от них в коридоре, понятное дело, больше света не становилось. С лязгом захлопнулась позади нас металлическая дверь, и лифтер опять увел кабину вниз.

Свернув к квартире Лагутиных, вижу плывущий нам навстречу огонек папиросы, и лишь затем взгляд улавливает два движущихся нам навстречу плохо различимых силуэта. До меня доносятся голоса:

– Эх, Васек, сейчас бы пивка попить. С таранькой! – мечтательно выговаривает один.

– Тебе бы все пивом надуваться! Нашел время! – недовольно бурчит другой.

Внезапно Лида вырывает локоть из моих пальцев, отскакивает на шаг в сторону, одновременно выхватывая из муфточки пистолет:

– Стоять! Руки вверх! Лицом к стене!

Встречные замирают, нехотя поднимая руки, но не спешат поворачиваться к нам спиной. Один из них – глаза привыкли к полумраку, и уже можно разглядеть на нем плотную суконную куртку, напоминающую покроем френч, и кепку вроде бы из такого же сукна, – назидательным тоном изрекает:

– Вы бы, дамочка, не размахивали пистолетиком-то. Неровен час – пальнет…

Лида не успевает отреагировать, как я чую за спиной какой-то шорох, рука машинально летит за борт пальто, а изо рта вырывается крик:

– Сзади!

Но поздно. Не успев дотянуться до рукояти «зауэра», чувствую, как снизу под плечи проскальзывают чьи-то руки и сцепляются в «замок» у меня на шее, нагибая ее вниз с силой, которой мне не удается противостоять. Надо же – попался на классический «двойной нельсон», знакомый Осецкому еще с гимназических времен (а мне – по прочитанной еще в малолетстве книге Льва Кассиля «Кондуит и Швамбрания»). «Шляпа! Проворонил засаду! Они небось прямо за шахтой лифта нас ждали!»

Но корить себя уже поздно. Задним умом мы все крепки…

Краем глаза вижу, как какой-то амбал таким же манером захватывает руки Лиды. Однако там не все пошло гладко. Девушка успевает нажать на спуск, и пуля, с визгом отрикошетив от стены, идет гулять по коридору. Амбал, поняв свою оплошность, пытается завернуть ей назад руку с оружием, ствол «зауэра» на какое-то мгновение опускается вниз…

Еще выстрел! И у амбала вырывается вопль, наполненный трудноразличимой мешаниной нецензуршины. В ногу она ему, что ли, угодила? Однако хватку он не расцепляет, а с остервенением продолжает выкручивать Лиде руку. Теперь уже она взвыла от боли. «Зауэр» с мягким стуком падает на коричневый линолеум, а с головы девушки слетает шляпка и катится по полу по замысловатой траектории.