На лавке у нашего подъезда, если лето, сидели старушки, а когда одна вдруг вставала (разогреть ужин мужу, поставить вариться рассольник, телепередача в семь), то прощалась: «Ладно, девочки, я пошла». Девочки – со всеми своими артритами, с катарактой на левом глазу, с давлением. Им нравилось так называть себя – просыпалась какая-то насмешка над жизнью, которая развлекала их, что-то школьное. Ну что, девочки, пойдём к лесу? (о прогулке) Девочки, смотрели вчера нашего алкаша? (о Ельцине) Девочки, я варю иначе. (о варенье) Среди девочек была одна, которую не любили все, – ведьма Настя. Кто-то назвал её так, и прилипло. Считалось, что эта Настя наводит порчу, вытягивает энергию, даже голова разболелась. Ведьма Настя жила на втором этаже соседнего подъезда, как бы нависая над лавками, и всякий раз могла выскочить, чтобы составить компанию. Дома у неё кот, который ест свежие огурцы. Ведьма Настя работала на железной дороге в области (город Александров?), неудачно вышла на пенсию, с потерей, чего-то недополучила, и всё ездила в райсобес (ещё раз, по слогам – и вместо рая выходит бетонное душное здание), чтобы хлопотать о перерасчёте. Говорила Настя тонким голосом, началом слёз, и хотелось, чтобы ведьма Настя уже заплакала наконец, а она не плакала: столько лет отпахала, и вот что я имею. Настя была глуховата (поезда оглушили?), говорила, конечно, только о себе, а о других не слушала. И Вера, и Галина Андреевна, и бабушка – все уставали от Насти, прятались от неё на лавке у третьего подъезда, которой не было видно из Настиной кухни, и даже уходили тут же домой, если Настя выходила. А когда всё-таки долго сидели с Настей, то потом читали молитвы, умывались – смывали сглаз, порчу, всякое писклявое Настино чувство. Какая у ведьмы Насти была фамилия? Ведь была же, и я представляю, как её в собесе вызывали по фамилии, и она высоким предплачным голосом начинала говорить, а её разубеждали: я же вам объясняла, женщина, ещё раз вам повторяю, женщина. Лица Насти не помню, только какой-то общий слепок: курносость, небольшие глазки, морщины наступают на губы, но помада даёт отпор. Господи, подумал я тогда, во дворе, перебирая окна этих девочек, а ведь все без фамилии: и Лидиякольна, и Вера, и Тамара, и Алла. На них на всех осталась одна кем-то забытая (никем из них) фамилия – Промыслова. Кто она была? где и чем промышляла? на каком этаже жила? У Зинаиды отвалилось отчество и не приделывается: Андреевна? Александровна? У кого-то я помню ноги, у кого-то кофту (выцветший синий), у кого-то позу, замерла навсегда во дворе женщина из далёкого первого подъезда, руки в боки, но без лица – подставляй любое. Через подъезд жила сумасшедшая старушка, которая выходила среди дня в ночной рубашке и задирала подол, чтобы помочиться. Казалось ли ей, что она вернулась в свой деревенский дом, и вот ночь, тёплое лето, и она вышла в огород пописать? или что-то совсем бессюжетное, горячечное бормотание? Я не помню её имени, не знаю, кем она работала, не знаю, когда слабоумие пришло к ней, я даже лица её не помню, а только белые фаянсовые ноги с синим рисунком вен и голую старушечью попу, которая вот уже появляется из-под ночной рубашки, и я отворачиваюсь, вместо истории – только вот эта начинающаяся белая попа. Была ещё женщина, которая гуляла с бабушкой в какое-то лето, с короткой стрижкой, с маленькой собачкой. А ещё была женщина, которая, чтобы спасти сына-наркомана, продала квартиру и уехала в Кострому. Протянула руки ещё старушка из Кирова, которая говорила о себе, что стояла последней в очереди за красотой и за умом, а за счастьем – первая оказалась, и бабушка Саша носила ей (на первый этаж соседнего дома) малиновый пирог на именины. От неё я отмахнулся: вы вообще в Кирове. Но как их всех звали? Некоторые, с огромной жизнью, помнятся только по цвету и по диагнозу – женщина с голубыми волосами, сердечница, ещё с эпилепсией, ещё с одной почкой. Они столько лет сидели на лавочке у подъезда, но, как оказалось, не успели хорошенько запомниться. Девочки, пожилые мои девочки, которые были такими понятными и близкими, вдруг покрылись рябью, замолчали, выцвел до неузнаваемости рисунок. Сейчас лавка была стоматологически пуста.

Я решил подойти к подъезду. В книгах обычно пишут сам не знал почему, и предполагается, что герой пока не знает почему, а писатель что-то задумал, и скоро выяснится. Сам не зная почему, по воле какого-то писателя я подошёл к безнадёжно запертой двери. И почему-то дёрнул дверь за ручку, как будто проверяя прочность. И дверь в подъезд открылась. Поломался замок, не прикрыли плотно – я не успел разобрать, сердце моё заколотилось, и я тут же, разгадав замысел писателя, вошёл в подъезд, в котором не был двадцать лет.

Через два шага после первой двери – ожидаемая вторая, между ними – маленький коридор, лампочки в нём нет. Тут запинается мороз, если холодно, вязнет жара, если жарко, тут каждый вдруг (всего пару секунд) одинок, испуган и хочет под электричество, но, если бы не было этого странного метра, мы растерялись бы. Потом облегчение света, репетиция лестницы в три ступеньки, а если хочется закончить чётным числом, как мне хотелось в детстве, нужно считать шаг после ступеньки. Под лестницей раньше стоял большой деревянный ящик семьи с четвёртого этажа, здесь (у них не было ни сарая, ни гаража) они зимой хранили картошку, которую выращивали летом в деревне, и весь год на первом этаже пахло землёй, картошкой, кроме разве что мая и летних месяцев, когда картошку уже доели. Но сейчас ящика не оказалось, на его месте поставили уверенный трёхколёсный велосипед и коляску с разграбленным содержимым: раскрыто одеяльце, подушка сдвинута. Я отсчитал три ступеньки (всё ещё хочется четвёртую), взглянул на двери первого этажа: женские грустные лица, пьющий муж, сын-туберкулёзник, рецепты печенья – всё это за несколько секунд мелькнуло и отступило. Я стал подниматься на второй этаж, шея тут же вспомнила, как отсюда смотреть на небо через окно у почтовых ящиков. Небо темнело, наступали сумерки, которые, казалось мне, были со мной заодно. Лестница подтвердила: девять ступеней до почтовых ящиков, слабое предчувствие письма. Почтовые ящики перекрасили в тёмно-бордовый. Я нашёл бабушкин, он поглядывал тремя кругляшами, раньше предупреждавшими нас, а теперь обиженными. На дверце выведены по трафарету две принципиальные белые четвёрки. Как только я отвернулся от ящиков, я увидел бабушкину дверь, и с каждой ступенькой она всё больше поднималась из океана, пока её не вытащили всю. Оказалось, я совсем забыл, как она выглядела, но узнал, как узнают состарившегося родственника: чёрный блестящий дерматин, уязвлённый кнопками, кнопки образуют ромб, по углам которого собираются в ромашки. Дверная ручка – длинная, белая, пластмассовая (сложно остановиться), с алюминиевой полоской в центре, явно не подходящая черноте двери, но откуда-то она осталась у бабушки, пролежала в шкафах, и, когда обивали дверь, бабушка её (именно этим словом) приладила, и ручка продолжает своё пластиковое долголетие; загудело даже через глубину старое лето, запах летнего подъезда, шум со двора, бабушка вешает сумку на эту ручку, ищет ключи. Я поднялся (ещё девять ступеней) к двери, сразу заметил протезы новых замков, верхний уродливо выпирает. Дверной глазок следил за мной с подозрением, не узнавая. Вокруг глазка приклеено коричневое сердечко. Я был поражён, что забыл и глазок, и это сердечко, которое, замеченное, тут же зашевелилось: я упросил бабушку установить глазок, мне хотелось подглядывать за подъездом через него или если позвонят. Мастер вскрыл дверную обивку, и, чтобы она не расползлась, нужно было чем-то окружить глазок. Мы нашли в игрушках плюшевую сову с двойным сердечком из кожзаменителя, отодрали одну часть, мастер подложил сердечко под глазок, неровно, некрасиво подклеил, и у двери появилось плюшевое выражение. Внутри заныло (где вторая часть сердечка? где сова?), как будто вспомнил несправедливую смерть щенка. Я мысленно шагнул за дверь, привычным жестом открыл заслонку глазка, посмотрел на солнечный детский подъезд, проскочили двигательные воспоминания всякого открывания: ключ в замке, шпингалеты на окнах, стеклянное сопротивление балконной двери. Но тут я услышал движение в квартире, словно какое-то тело тяжело переступило с ноги на ногу прямо за дверью. Я дёрнулся от испуга и быстро спустился по лестнице, зашикали ступеньки. У почтовых ящиков я обернулся, как из тамбура поезда, из двенадцати вычел девять, потом ещё три и с нулём оказался на улице.