— Это был несчастный случай, — сказала я. — Филипп, это действительно был несчастный случай.

— Если бы я мог поверить в это, — проговорил он. — Тогда я бы успокоился. Но откуда мне знать? Она любила меня, любила так, как ни одна женщина до нее. Если ее чувства на самом деле были так глубоки и если она все еще существует — ее душа, дух, ее призрак, — почему она не подаст мне какой-нибудь знак, не придет ко мне, пусть даже во сне, и не скажет, что покончила с собой не из-за меня, что я не являюсь ее убийцей?

В его голосе, который дрожал от еле сдерживаемой боли, слышалось страдание. Видеть его в таком состоянии было для меня еще большей мукой, чем если бы он показал мне кровоточащую рану.

— Не надо, — попросила я. — Не надо, Филипп! Очевидно, она не может. Очевидно, у нее нет возможности.

— Если для любви есть что-то невозможное, — ответил он, — значит, Бога не существует, значит, мир лишен надежды, значит, нам нет спасения. Да, ты можешь подумать, что я брежу, но я очень много размышлял над этим. Я звал Надю, когда был один, я надеялся, что мои мысли смогут материализовать ее передо мной. Я взывал к ней с вершин гор и из самых потаенных уголков мира, я молил ее. Я упрашивал того Бога, который взял Надю к себе, хоть на мгновение отпустить ее ко мне, чтобы она успокоила меня и принесла облегчение. Но нет, она мертва, наверняка мертва — в противном случае она знала бы о моих страданиях и пришла бы ко мне. Она не смогла бы предать меня.

Он замолчал и закрыл лицо руками.

— Мой дорогой, мой дорогой! — проговорила я, не осмеливаясь дотрагиваться до него.

Барьеры рухнули. Помогла смерть Элизабет — Элизабет, чья любовь при жизни не смогла поддержать Филиппа.

Я не отваживалась дышать, двигаться или что-либо делать из страха нарушить магическую торжественность момента. Наконец Филипп заговорил со мной, наконец исчезло то страшное напряжение, которое владело нами на протяжении долгих недель, превращая нас в вежливых незнакомцев. Меня переполняла нежность, я знала, что теперь в моей власти помочь ему и принести успокоение.

В комнате довольно долго царила тишина, нарушаемая мерным тиканием часов на камине и отдаленным шумом уличного движения.

Вскоре я тихим и спокойным голосом произнесла:

— Ты не мог бы рассказать мне о Наде? Я нередко сожалела, что так мало знаю о ней.

Не поднимая головы и не отнимая рук от лица, Филипп ответил:

— Она была странным человеком. Оглядываясь назад и вспоминая наши разговоры, я чувствую, что наделял ее гораздо большим умом, чем она обладала на самом деле. Ведь для меня были важны не ее умственные способности, не ее знания, а нечто другое, что мне трудно объяснить, — какая-то внутренняя частица ее, которая была присуща только ей и делала ее неповторимой. Думаю, это была ее способность проявлять все лучшие качества в тех, кто встречался на ее пути. Она была своего рода стимулом; в ее внимании и интересе к другим людям заключалась некая жизненная сила.

Мужчин она делала честолюбивыми, заставляя их стремиться к успеху. Все мои родственники и друзья считали, что я зря теряю с ней время. Теперь, когда я знаю, что ее дружба дала мне те идеалы, те цели, которыми я руководствуюсь в своей жизни, их утверждения вызывают у меня смех. Она направляла меня — не словами, конечно, а тем, что просто была рядом. Она вдохновляла меня, заставляя стремиться к тому, чтобы положить плоды своей победы к ее ногам.

Даже сейчас, через девятнадцать лет после того, как ее не стало, я все еще ощущаю ее влияние. После ее смерти я решил бросить свою карьеру, забыть о планах, которые мы вместе строили, — все это потеряло свой смысл, я был не в силах претворить задуманное. Когда я вернулся, меня вызвал к себе премьер-министр. Его первыми словами было:» Чедлей, я читал те бумаги, которые вы послали в министерство Индии — вы тот человек, который нам нужен «.

— Какие бумаги? — спросила я.

— Меморандум, — объяснил Филипп. — Меморандум, который я начал составлять много лет назад, когда отправился в Индию в надежде забыться от отчаяния, сбежать из Лондона, где жизнь без Нади ничего не значила. Я стал изучать общественный строй ее родины, людей, их обычаи, стремления. Все годы я не приостанавливал своей работы. Это было очень интересно, к тому же представляло огромное значение для империи. И вот теперь, благодаря Наде, меня хотят назначить вице-королем. Звучит забавно, если вдуматься в это. — В его голосе послышалась горечь.

— Она гордилась бы тобой, — прошептала я.

— Да, гордилась бы, — ответил он, — поэтому я не могу поверить в то, что она не знает об этом, что она не радуется за меня и довольна моими успехами.

Он резко поднялся и подошел к окну.

— Я не имею права говорить с тобой об этом, — сказал он. — Почему ты позволяешь?

— У тебя есть право, — проговорила я. — Когда ты сделал мне предложение, я знала о Наде и все же приняла его.

— Лин, — промолвил он, поворачиваясь ко мне, — ты должна верить, когда я говорю, что ты единственная женщина, которой я предложил разделить со мною жизнь. В тот момент, когда я встретил тебя, я увидел, что ты отличаешься от остальных — и не только голосом.

— У меня такой же голос, как у нее? — спросила я.

— Абсолютно. Это невероятно, этому трудно поверить, — ответил он. — В тот день, когда я после нашей встречи в Палате Общин вернулся домой, впервые мои мысли были заняты не только Надей. Я думал о тебе. Трудно представить, чтобы две женщины были так различны — и все же временами мне кажется, что вы похожи. Ты не знаешь, Лин, скольких сил мне стоило не говорить с тобой. Мне хотелось объяснить тебе свои чувства, быть с тобой откровенным. Пусть мои слова звучат высокопарно, но ты обладаешь способностью раскрывать сердца людей. Надя была такой же. Она тоже была честна, открыта и лишена всякого притворства. Вы обе сильно отличаетесь от обычных женщин.

Он остановился и взглянул на меня, но я чувствовала, что он видит не мое, а чужое, более красивое и утонченное лицо.

— Возможно, тебя удивляет, — продолжал он, — но Надя была настоящей европейкой. Очевидно, это заслуга ее матери, что ее дочь имела чисто английское мировоззрение. Искусство было отделено от жизни — на сцене она была полумистическим существом. Но вне театра никто бы не поверил, что перед ним звезда: она была слишком цельной натурой, чтобы опускаться до жеманства. Во многом она была еще ребенком — ребенком с очаровательным женским шармом. Никто не мог быть уверенным в ней. И все же она всегда говорила то, что думала, она была лишена того искаженного образа мышления, который, будучи присущим всем восточным народам, делает их трудными для понимания и общения.

Хотя это было несущественно, но меня радовало, что Надя оказалась такой. Теперь, когда я больше не связывала себя с нею, она опять, как в самом начале, превратилась в страшную угрозу моему счастью. Моя задача в некоторой степени облегчалась тем, что мне не приходилось бороться с какой-нибудь интриганкой или обольстительницей. Я могла думать о ней как о девушке, похожей на меня, как о человеке, который всем сердцем любил Филиппа, так же как я любила его.