Синджин существовал в знойной пустыне, знакомой ему по путешествию в Блед[7], о которой ему, когда бы он ни открывал глаза, напоминало склоненное над ним лицо Саара. Вместе с другими похожими воспоминаниями возникало одно странное, нетипичное, расплывчатое видение — Челси, танцующая в лунном свете, как арабская девушка, но одетая по-другому, не как женщины в мусульманском мире… И очень близко от него иногда, как была в их спальне в Оакхэме.

Во рту у него пересохло, тело горело, как под солнцем в пустыне, грозящим убить своим теплом. Но он не хотел умирать, думал он с возвращающейся злостью; он хотел жить. И вместе с жаром в теле в его голове одновременно бушевал огонь мести — к семье его жены, к своей жене, к проклятым Фергасоиам за то, что поместили его сюда, на край черной бездны смерти.

От преследовавшего их Фергасона удалось ускользнуть, двигаясь только окольными и кружными путями.

Им, зачастую, приходилось передвигаться ночью и не быстро, чтобы не причинять беспокойства плечу Синджина. Утром, на седьмой день пути, они добрались до охотничьего домика Синджина в Хаттоне.

Синджина внесли в дом на носилках, сказав экономке, и прислуге, что его ранило на охоте. Грумы-бедуины разместились на всей территории небольшого поместья, что было тут же замечено постоянными его обитателями.

Никто, однако, не интересовался странностями господина, вероятно, потому, что он щедро платил им, освобождал от работы но всем деревенским праздникам, никогда не был с ними грубым, ну, и никогда не бил. К тому же некоторые пожилые слуги знали еще отца Синджина, так что к причудам семейства Сейнт Джона уже попривыкли, как привыкли к сумасшествию Тауншедов и к эксцентричным выходкам семьи Хервей.

И вообще, человека, который нанимает в таком количестве каких-то дикарей, даже без этой странной раны «на охоте», можно с уверенностью назвать по меньшей мере легкомысленным. К тому же за те-годы, что Синджин привозил с собой на охоту множество всякого народу и того и другого пола, прислуга перестала удивляться непредсказуемым выходкам своего хозяина.

Вся следующая неделя прошла в постоянной заботе о ране Синджина. Благодаря неусыпному вниманию, непрекращающимся припаркам из ромашкового масла, чесночного сока, листьев шалфея и тысячелистника, благодаря питательным напиткам, которые вливались ему прямо в горло, примочкам из тимьянового масла, которые накладывались на его гноящиеся раны, состояние Синджина стабилизировалось. А опиум уменьшал его страдания, в то время как Саар, Сенека и Челси попеременно дежурили у постели больного.

В обед, на восьмой день после их приезда в Хаттон, Синджин впервые пришел в себя и заговорил со своим другом Сенекой.

— Я так полагаю, что самое худшее уже позади, — произнес он, несколько растягивая слова. Его еще слабая улыбка и привычная дерзость — это было так трогательно. А глаза его, еще, правда, несколько затуманенные опиумом, светились уже не лихорадочным, а здоровым, радостным огоньком.

— Тебе виднее, — ответил Сенека, однако не замедлил потрогать его лоб. — Лучше, — коротко заметил он. — По всей видимости, лихорадка уже прошла.

— Мне нужно поесть, — тут Синджин улыбнулся, — а женщины пусть придут чуть попозже…

— Твои дела идут на лад, — улыбнулся Сенека, — но, на мой взгляд, этот шажок стоит сделать в свое время.

Синджин рассмеялся, причем это был смех уже практически здорового человека.

— Только при условии, что этим шажком будет ростбиф, картошка и зеленый горошек.

— А где мы? — вдруг спросил он, пытаясь таким образом выяснить, кто же здесь повар.

— Мы в Хаттоне.

— Далеко от Лондона.

— Зато близко к Рэтрей Хеду.

Сенека заметил, что у Синджина мгновенно изменилось выражение лица. Улыбки как не бывало.

А я уж было забыл про это, — сказал он. Когда он попытался приподнять левую руку, голос его вдруг задрожал и лицо исказилось от боли. — Сколько это продолжалось?

— Две недели. Одна из них в дороге.

— Челси тоже была в Рэтрее, или мне это приснилось?

— Она провела нас в рыбачью сторожку.

— Значит, мне следует поблагодарить ее. — Но в его голосе не было тепла.

«За это и за то, что она помогла нам скрываться и после того, как мы покинули эту сторожку. По крайней мере, она заслужила это», — думал Сенека, а уж остальное было не ему решать.

— А может, не стоит…

— Может, и не стоит, — согласился Сенека.

— Я поблагодарю ее, но позже, когда вновь смогу встретиться с ней. — По его тону было видно, что он не собирается делать это в обозримом будущем.

— Она сейчас внизу.

Синджин закрыл глаза. Ему было тяжело думать о ней. К тому же он был еще не готов заниматься такими сложными и запутанными делами, какими были их отношения.

— Я не хочу ее видеть, — прошептал он. Ресницы его поднялись, и глаза гневно засветились. — Она чуть не убила меня.

— Ее отец чуть не убил тебя.

— Или кто-то из его прихвостней. Какая, черт возьми, разница, — с горечью продолжал он. — Не имеет значения, кто спустил курок. Это была папашина идея, и теперь не важно, кто стрелял в меня. Но благодаря моей «дражайшей супруге» я сейчас в дурацком положении. Скован по рукам и ногам до гробовой доски. И теперь она начинает торговать своим телом на Пиккадилли, так что, я думаю, парламент даст мне развод. Я сомневаюсь, что она настолько глупа, чтобы ждать, пока фортуна отвернется от меня. А я знаю — она отнюдь не глупа, — добавил он гневно. До нее еще никому не удавалось стать герцогиней Сет. — Однако ее отцу надо отдать должное. Только этот шотландский дикарь все еще считает женитьбу военной кампанией. — Сенека не стал обращать внимание Синджина на то, что преследование юной леди Челси не останется без последствий. «Но пускай выздоровеет, а там посмотрим».

Когда Сенека сказал Челси, что Синджин не желает ее видеть, она ответила:

— Хорошо. — И больше никаких вопросов, хотя она была его женой и могла потребовать объяснений.

— Однако передай ему, что, когда ему станет лучше, я все же хотела бы встретиться с ним, чтобы… выяснить.., ситуацию. Еще скажу ему, что я постараюсь уговорить моих родственников больше не беспокоить его. Так и передай.

Всю следующую неделю она старалась держаться подальше от комнат Синджина. Любовь к лошадям тянула ее в конюшню, и она теперь много времени проводила с грумами. К тому же ее осведомленность в таком неженском деле импонировала бедуинам.