Эхма!

А вот и стражники, обалдуи-альгвазилы. В шлемах, в латах, и копья при них, и мечи. Топчутся на месте, на нас не глядят. А чего им на нас глядеть? Идем себе, никого не…

– Сеньоры! Сеньоры!

Даже не заметил, как руку отняла, как в сторону кошкой отпрыгнула.

– Сеньоры! Это Игнасио Гевара! Бланко это, Астуриец!

…Вот тут я и вправду в столб превратился.

– Хватайте его, хватайте, сеньоры! Это я его выдала, Костанса Валенсийка, мне награда! Да хватайте его, чего стоите?

В одном повезло – не Эрмандада это. Те бы сразу сообразили. А эти дурни замешкались, пиками задергали. На мгновенье всего, на малую песчиночку, что из ампольет падает.

Хватило!

Плащ с плеч, шляпу на мостовую…

– Стой! А ну стой, кому говорят! Сто-о-о-о-й!…А вот сейчас!

Ходу!

Эх, недаром мне сегодня все цыганки мерещились! То есть не мерещились, конечно. Наверно, она меня еще на Барабане приметила, подошла, убедилась…

А то, что Начо Бланко в «Мавр» заглянет, любой пикаро догадается. А может, и проследила.

Ходу!

…Словно я снова Бланко Малыш, Бланкито с площади Ареналь, заморыш из Астурии, что пирожки у торговок воровал. Тогда каждый день бегать приходилось. Так что все знакомо. И забор, через который перелететь следует, и пустой патио (никто в этом доме не живет, говорят, в плену хозяин – в Алжире), и еще один забор…

Переулок… Сзади кричат, да уже не так громко. А вы чего думали, Белого Начо поймаете?

Ходу!

Только за Хиральдой, возле галереи Градас, и отдышался. Тут уже бегать опасно – стража всюду. Ничего, ушел!

Отдышался, осмотрелся, цыганку чернокосую добрым словом помянул.

…Зря это она! Или думает, что Живопыра ее защитит?

Так он первый на дагу плясунью эту нанижет. Ведь я уже не Малыш Бланко с Ареналя.

Ладно! Об этом можно и потом. А сейчас…

Поглядел я на площадь, хмыкнул. Вот это «сейчас» и наступило.

Идет!

От врат соборных, мимо галереи, мимо колонн пузатых, прямиком в тот переулок, что к Бирже тянется. Высокий, чуть сутулый, руками при ходьбе дергает, правую ногу чуть подволакивает. А сутана на нем старая, а от сутаны звон тихий – ключи на поясе переговариваются.

Потому и от самых врат соборных шел. Лично он врата эти каждый вечер запирает – никому не верит.

Идет. И я за ним, тихо так. Он мимо Биржи, и я мимо Биржи, он по улице Красильщиков – и я туда же. Близко не подбираюсь, на полсотни шагов впереди держу.

Так и топаем. Вот и эмирский замок – слева, а вот и Башня Золотая, как раз впереди. Это днем она золотая, когда изразцы под солнышком сияют, а сейчас – черная, огромная, страшная. Поглядел я на нее…

– Сыне мой! Буде ты Начо Бланко, то сюда гряди. А ежели иной кто-то – вразумлю телесно, мало не будет!

И когда только остановиться успел? И как увидел? Глаза у него на затылке, что ли? А каков голосина! Куда там Калабрийцу!

Делать нечего, подошел. Подошел, склонил голову:

– Благословите, падре!

Качнул бритой головой, фыркнул:

– Тебя, сыне, должно кулаком благословлять – по шее твоей грешной. На, лобызай! Да не морщись, не мне руку целуешь, а сану моему почтение воздаешь, оглоед!

Приложился (куда ж деваться?), про «…et Spiritus Sancti» выслушал.

– Ну, пошли, окаянец! Заждался я тебя, кнут даже приготовил.

Ну, про кнут это он шутил, конечно. А так все верно. Заждался меня падре Хуан – дон Хуан де Фонсека, архидьякон собора севильского.

…Только это для тех, кто в собор ходит, он архидьякон. А для таких, как я, Эспио Майор – главный шпион Ее Высочества Изабеллы Кастильской.

– Не будь слишком мудрым, сыне, но будь мудрым в меру, – наставительно молвил падре Хуан, дверь тяжелую, железом обитую, запирая. – А не то наверну тебя, сыне, крестом наперсным, мало же покажется – и сапогом приложу!

Поежился я даже. А ведь навернет, знаю!

И за что, скажите пожалуйста? Всего лишь поинтересовался, отчего это мы, как ночь, всегда в подвал спускаемся? Сыро в подвале, противно, мышами опять же пахнет.

– Каждому времени – свое место, сыне. Да не тебе, сущеглупому, сие уразуметь!

Звякнул падре ключами, у пояса их пристраивая, и мне кивнул – садись, мол. На бочонок садись. Много их тут, в подвале. Одни селедкой воняют, другие – капустой. А от того, что мне достался, вообще солониной гнилой несет.

Ну, не понимаю! Ведь падре Хуан де Фонсека – всей Башни Золотой хозяин (если бы Башни только!). Громадная башня, чуть ли не выше Хиральды. Ее еще мавры построили – сокровища хранить. А затем тут тюрьма была – при короле Педро Жестоком. От тех дней – и решетки на окнах, и крюки под потолком. Взглянешь – гадко на душе становится. А после Педро этого (его, говорят, собственный брат зарезал) чего в Башне Золотой только не было: и тюрьма опять же, и арсенал, и, снова-таки, сокровищница. А теперь все это падре Хуану де Фонсеке досталось – разом, от фундамента до зубцов наверху.

Про мавров да про Педро Жестокого сам падре Хуан мне и рассказал. Да только не пояснил, отчего это днем мы всегда с ним наверху встречаемся, а если ночью, то непременно в подвале. Наверху – понятно. Все оттуда видно: и Гвадалквивир с пристанью, и Триану, и таможню, и какие лодки куда плывут. До самой Марисмы, что уже у моря лежит, видно. И Калье-де-лос-Сьерпес как на ладони – улица Змеиная, где все севильские богачи обретаются. Говорят, что посылает каждый день падре Хуан человечка у зубцов башенных сторожить, дабы примечал тот, кто и куда по этой Калье-де-лос-Сьерпес ходит. Так что с верхотурой ясно, а вот зачем, как стемнеет, в сырой подвал спускаться? И что самое любопытное, тут падре Хуан и спит – на настиле деревянном. Вон он, у стены, ровно эшафот, пониже только.

Нет, не понять мне его, падре Хуана! Власти у него – почти как у королевы, а в затрапезе ходит, на досках почивает. И мзды не берет. А если кто в соборе осмелится медяк присвоить, то сразу – ключами по морде. Уж такой он человек!

– Или тебе особое приглашение требуется, сыне?

Не требуется. Сел я на бочонок, поежился. Сыро тут!