– Вот видишь, Начо, не ради сребреников служишь. И не ради дурной головы своей. Державе служишь!

А я и не спорю. Ясное дело, надобно всех этих алжирцев с маврами – к ногтю, чтобы на нас, добрых кастильцев, ножи не точили!

…А коммуньерос против герцога Бехарского бунтовать – тоже надо? Чтобы под мечи королевские их подставить?

Ой, не думай, Начо! Хуже будет!

– Еще чего?

А чего еще? Поглядел я на свечку – вот-вот сдохнет свечка, пора новую из ящика доставать…

А совиные глаза уже рядом, мосластые пальцы в ворот впились.

– Не скрывай ничего, сыне, не пробуй даже! Это на исповеди отмолчаться можно, здесь же правду слышать хочу. Ну?!

Хотел язык проклятый прикусить. Не смог.

– Вы… Вы велели, падре, проследить за одной сеньорой. За Лаурой Брантес-и-Энрикес, которая в маске по дорогам ездит…

Вот и все! А ведь хотел промолчать…

Давно падре Хуан де Фонсека этой сеньорой интересуется. Не ею одной, конечно. Целый список я заучил – имена, приметы, где кого найти можно. И не поймешь, отчего им всем такая честь. Ну, купцы или кабальеро знатные – еще понятно. А вот такие, как сеньора Лаура…

То есть это раньше мне было неясно, когда я от самой Авилы за этой, в маске которая, ехал. Ехал – и диву давался. А вот как все получилось! Может, и стоит об этом падре Хуану рассказать – о маркизе булькающем, о башке говорящей на стене, о Силе Букв проклятой. Одно плохо – дерни ниточку, весь клубок потянется. А в клубке том – Дон Саладо, идальго мой калечный, и толстячок, сеньор Алессандро Рохас, там и дон Новерадо, и сеньорита Инесса.

Но делать нечего. Чадят свечи сальные, тянется ниточка. Тянется – на мосластый палец наматывается…

Редко мне злиться приходится. Нравом не таков. Злость – она от бессилия больше. Вроде как поймали меня, сопляка еще, Бланко Малыша, здоровенные парни с Сапожной улицы (не любят там пикаро!), поймали – и ногами лупить начали. А ножищи-то в сапогах, а сапоги с набойками стальными. Вот тогда злостью и заходишься! А как дага пояс оттягивать начала, я про злость почти и забыл. Потому как на равных. Повздорили, помирились – простил, забыл.

(Или убил – тоже бывает.)

А злиться – последнее дело. Ведь не на врагов злишься – на себя самого…

Да только не для этой ночи такие мысли!

Подстерег я ее все там же – у дверей «Мавра». Даже ждать не пришлось. Вынырнул я из переулочка, что на Морскую улицу ведет, глядь, а сеньорита Костанса Валенсийка в юбке своей пестрой с каким-то лопухом-растяпой целуется-обнимается у самых дверей.

…Небось не первым за ночь. Большая у Живопыры нынче пожива!

С лопухом просто вышло. За ушко взял, дагу к носу поднес, путь-дорожку показал. Он, болван, все кошелек мне свой всучить пытался, да только на что мне он? Кошелек, в смысле. Да и лопух, признаться, тоже.

А как затих топот – быстро парень убегал, завидно даже! – взял я цыганочку под руку, на переулочек темный указал.

…А дага уже у горла. Ее горла, понятно. Хотел сразу полоснуть – сдержался. В глаза взглянуть потянуло – напоследок. В глазищи ее темные. Хоть ночь, а все же погляжу…

Ткнулась она лопатками острыми о стену, подбородок задрала (лезвие-то у шеи!):

– Ай, Начо! Никак зарезать меня хочешь?

Весело так спросила. Словно не ее горло я сталью щекотал.

– А ты чего думала? – поразился я. – Своих сдавать – последнее дело, или не знаешь? Обычай пикаро!

Засмеялась черноглазая, косами тряхнула:

– Ай, Бланко, блюдешь обычаи, значит? Да только Костанса тебя все равно продаст, потому что сволочь ты, и дружки твои все сволочи. А ваши обычаи – дерьмо лошадиное, понял?

А у самой ямочки на щеках играют. А во взгляде – злоба плещет.

…Словно моя злость в ее глазах отразилась. Как в зеркале венецианском.

– Мне все равно не жить, из табора я ушла, дура, чтобы стариков не слушать, сюда ушла, в Севилью. Свободной хотела быть, чтобы никто кнутом над ухом не щелкал. Аи, дура я была! А здесь еще хуже. Звери вы, пикаро, никого не жалеете, и вас жалеть нечего. Думала, повезет, сдам тебя, получу золото, а за пять эскудо можно далеко уехать. Уехать – вас всех не видеть…

Говорит – улыбается, прямо на меня смотрит. Даже не по себе мне стало.

– А меня-то за что? – спросил, не удержался. – Чем я-то перед тобой провинился? Ведь ты меня даже не знаешь!

Сказал – и диву дался. Вроде как оправдываться начал. И перед кем?

Качнула головой черноглазая – осторожненько, чтобы на сталь не наткнуться. Качнула – оскалилась.

– Ай, Начо, Начо Бланко! Глупый ты совсем, раз не понимаешь! Да за тебя больше всех платят, ты же среди пикаро вроде как принц – Белый Начо, самого Калабрийца дружок. Тебя сдам – со всеми, считай, расквитаюсь. А зарежешь – так все равно не жизнь это, зато не забудут Костансу, песню даже сложат – про цыганку, что самого Начо Бланко продала, не побоялась.

Опустил я дагу, в ножны кинул. И отчего-то тошно стало. Никого я из своих, из пикаро, не сдавал – даже дону Фонсеке. И про разговор наш ночной, последний с сеньором Рохасом, тоже не проговорился.

…А про главное ничего он мне не сказал, сеньор архидьякон. Про их сиятельств то есть. Поглядел, набычился: «После поговорим». И все.

А с этой, чернокосой, чего делать? Знаю таких, кормятся на наших костях, словно вороны. Живут только недолго – и помирают плохо.

– А что не знаю тебя, мачо, – врешь, ай, врешь! – вновь усмехнулась Валенсийка, губы скривила. – Это ты меня не знаешь, Бланко, а Костанса хорошо тебя помнит, не забывает. Гуляли вы с Живопырой на Крещение, девочек он привел, помнишь? Одну ты себе выбрал – всласть попользовался, а потом дружкам своим отдал – на закуску. Забыл, значит? Да я не забыла!

– Да ты же шлюха! – не выдержал я. – Дрянь подзаборная ты! Пио! Подстилка дерьмовая! Помнить еще такую…

Кивнула она, серьезно так.

– Я шлюха, это ты верно сказал, Начо-мачо. Мне уже стыдиться нечего, отстыдилась, когда впервые на спину легла – под такого, как ты. Отстыдилась – и отбоялась тоже. А шлюхе, Начо, деньги нужны, ай, нужны. Так что не стыди меня, пикаро. Хочешь – режь, хочешь – прямо тут попользуйся, у стенки. Не привыкать мне. А только знай – все равно сдам тебя, не отстану! Посмеюсь, когда ты в петле запляшешь да обгадишься напоследок. И меня вспомнишь – прежде чем язык высунуть. Я уже троих ваших отдала, но только за них мне мелочи медной отсыпали, а за тебя, красивый, пять эскудо полагается!