Плывут по реке среди лодок и плотов отжившие летние листья. Смотрит на них Андрей с моста, без успеха стараясь отвлечься от нерадостных воспоминаний.

Не по-осеннему светит яркое солнце. А ветер студит его тепло, гонит по небу облака косяками белых коней. Мечется ветер по роще, проносится торными тропами, по одной из них идет старик в синем плаще на голубой подкладке. Ветер раскидывает полы плаща, похожие на крылья, и кажется, будто большая синяя птица старается взлететь, но у крыльев нет силы оторвать ее от земли.

Этот путник – прославленный живописец из Византии, именитый житель Новгорода Феофан Грек.

Старик дороден, но ходит легко, при ходьбе выдвигая вперед правое плечо, будто отстраняет им на пути препятствие. Горбатый нос клювом нависает над пухлыми губами. Над глазами топорщатся кустистые брови. Смуглое лицо в морщинах, и в каждой из них скрыты следы тех или иных покойно или тревожно прожитых лет.

Девять лет назад Феофан, уже имея славу великого живописца, повстречался в Кафе с новгородским купцом Венедимом Мохоногим и услышал от него приглашение московского митрополита Алексия поселиться на Руси, дабы своим живописанием одаривать лепостью христианскую церковь.

Купец был красноречив, уверял византийца, что перед его иконами, привезенными из Византии, молятся в Москве, Новгороде, Владимире. Феофан, достаточно наслышанный о Руси, задумался о заманчивом предложении, размышлял, следует ли ему покидать Византию, где у него становилось меньше возможностей воплощать свои замыслы.

При каждой новой встрече Мохоногий продолжал уговоры, звал настойчиво, соблазняя богатством Новгорода. Говорил о его многочисленных храмах, стены которых могли бы быть украшены росписями Феофана. Живописец тем временем расспрашивал византийских купцов, бывавших в Новгороде и на Руси, и, уверившись в правдивости заманчивых посулов новгородца, решил отправиться на Русь.

Феофан прибыл в Новгород в тот год, когда в Москве перестал дышать звавший его митрополит Алексий. Появившись в городе легенд и преданий, Феофан, украсив своей вдохновенной живописью храмы, через восемь лет стал его новой легендой.

Прожив первые два года немым из-за незнания языка, Феофан вслушивался в речь новгородцев и, поражаясь ее напевности, упорно учился говорить. Его упорство увенчалось успехом – он начал общаться с людьми, обходясь без толмачей и все меньше и меньше коверкая слова. Удивляя новгородцев, Феофан открыто восхищался творчеством неведомых живописцев прошлого. К неудовольствию богатых заказчиков категорически отказывался заменять древнюю роспись своими творениями. Весть об его отношении к новгородской древности быстро привлекла к нему внимание местных живописцев. Появились ученики, с которыми он щедро делился знаниями и опытом, с радостью наблюдая, с каким жадным стремлением они старались постичь мастерство.

Подавая о себе вести друзьям, оставшимся в Византии, живописец писал, что Русь становится для него второй родиной. Феофан близко к сердцу принимал любые новгородские сполохи гнева. Он жил всем, чем жил город, и только в минуты усталости или когда не ладилась работа над новыми образами и что-то не удавалось, он начинал думать о Византии, бывало это и зимой, когда он мерз от новгородской стужи.

Проходили годы. Феофан украшал храмы Новгорода. Его радовало, что здесь он признанный мастер, что его ученики стараются не забывать его заветы. Он был счастлив – Новгород дал ему возможность творить, а его ученики, с которыми он делился своим мастерством, приняли его подарок и уже творили свою живопись, удивлявшую смелой красочностью. Феофан видел, что в иконах учеников его заветы не только начинают жить в иных красках, но поражают исполнением. Единственное, что огорчает Феофана – это усталость и сознание того, что скоро он утратит силу мастерства, которую отнимет старость.

Сегодня после осмотра нового храма, который ему поручено украсить живописью, Феофан навестил рощу, сюда не дотягиваются бревенчатые лапы новгородских улиц, и он привык здесь осмысливать, обдумывать новые замыслы. Ходит он среди белостволых берез, будто среди мраморных колонн. Ветер раскидывает полы его плаща, и всем, кто видит Феофана, издали он кажется большой синей птицей, неспособной оторваться от земли от бессилия крыльев…

Снегопад в Новгороде начался вечером, когда стих колючий ветер, оставив о себе память, – сухой, легкий мороз.

В хоромах купца Венедима Мохоногого теплынь, в трапезной пахнет медом и воском.

На столе, покрытом алой скатертью, чары, сулеи с медами и кувшины с квасами. Среди них в свечнике горели свечи, помогая лампадам высветлять темноту.

Пальцы певшего баяна щипали струны гуслей, и они звенели серебряными колокольцами. Сочный голос певца лился свободно. Его проникновенно выпеваемое сказание про победу над Мамаем слушали гости и хозяин.

Шесть лет назад по наказу новгородских кузнецов Степан с Ручья подался с двумя товарищами к московскому князю Дмитрию, вез в дар мечи и кольчуги, которые кузнецы Новгорода выковали для княжеской дружины. Посланцы подоспели в Москву ко времени – сила Руси двинулась на спор с Мамаем. Кузнецы пристали к ней.

Товарищи Степана с поля не вернулись, и он воспевал их славную погибель за Русь в той битве, где новгородские кузнецы кровью спаяли свое единство со всей Русью. Однако не всем в Новгороде по душе сказания Степана, ведь боярский Новгород все еще в стороне держится от Великой Руси. Но Степан не тужит – боярская спесь ему не велика помеха, а те сказания, что он поет, остаются в памяти людей.

Слушает пение Феофан Грек, закрыв глаза, а напротив него, прислонившись к стене, внимает певцу хозяин дома. Возле изразцовой печи весь обратился в слух игумен Зверина монастыря, старец Исидор, обликом похожий на столпников, которых на стенах храмов пишет Феофан Грек. На лавке, укрытой медвежьей шкурой, рядом с игуменом пристроился Андрей Рублев. В купеческий дом Андрея привез Исидор, чтобы тот мог увидеть живописца, творения которого ошеломили Андрея.

Андрей доволен, что повидал Феофана, слушал за трапезой высказанные им мысли и не спускал глаз с его рук, способных создавать живопись, от которой у Андрея порой перехватывало дух.

Степан пел, а слушатели каждый по-своему воспринимали глубину выпеваемых слов.

Вздрагивая от каждого Степанова слова, Андрей вновь мысленно переживал виденное им на Куликовом поле.

Степан пел о шествии воинства к Дону. А память Андрея податливо воскрешала все пережитое. Он будто наяву видел тучи пыли, поднятые шагами воинства, слышал цокот конских копыт, людское дыхание, походившее на шквалы ветра. Воинство шло хмуро, с горделивым молчанием, а впереди колыхалось полотнище княжеского черного знамени с вышитым золотом ликом Христа.

Долог, утомителен, голоден был путь, коротки передышки. Переправы через реки Москву, Оку, Осетр застилали туманы. Наконец берег Дона, за которым уже нет земли Руси. Князья с воеводами спорят, идти ли воевать за Дон или стоять на его берегу и ждать похода врага. Он уже близко. Решение идти за Дон приходит нежданно. Монахи Пересвет и Ослябя привозят от Сергия Радонежского грамоту, в которой рукой игумена прописано напутствие с благословением идти вперед навстречу врагу, чтобы не погасить в воинстве пламенного стремления к победе. Броды через Дон найдены. Для пеших наведены мосты. Андрей в рядах Московской рати Большого полка.