– Нет.

Сабина погрузилась в размышление. Двумя пальцами она задумчиво коснулась нижней губы.

– А я-то думала, что угадала, – сказала она. Не сценическим, а своим обычным голосом. Постучала по следующей стопке, перевернула верхнюю карту: бубновая шестерка. – Эта?

– Нет.

Китти улыбнулась. Все шло по плану. Зритель начал ощущать превосходство над фокусником.

Сабина перешла к третьей стопке.

– Обычно у меня быстрее выходит. Здесь, да?

Пиковая шестерка.

Китти, как завороженная, покачала головой.

– Последний шанс, – прошептала Сабина. – И быстро перевернула карту – почти не касаясь пальцами, потому что та двигалась у нее под ладонью. Шестерка червей.

– Да, – кивнула Китти. – Да, да, да!

Она откинулась на спинку стула, опустошенная ожиданием. И улыбалась как девчонка – такой широкой, открытой улыбкой, что Сабина вдруг ясно увидела: Китти была прекрасна не только в те времена, когда ассистировала брату, она была прекрасна и сейчас. Карточный фокус обратил ее в красавицу.

– Здорово! Просто потрясающе! Что же ты на нас время тратишь! Тебе на сцене надо выступать!

Порадовать Китти было ужасно приятно.

– Но что-то уметь еще не означает хотеть это делать!

– Чушь! – отмахнулась Китти. – Ты просто привыкла себя недооценивать! Ты же просто чудо, Сабина. Нельзя держать такой талант под спудом.

Сабина улыбалась, польщенная. Одним движением руки она собрала карты в стопку.

– Масса народу умеет делать то, что делаю я. Чтобы стать иллюзионистом, нужна изюминка. Вот у Парсифаля она была. Он сам придумывал фокусы. И обладал даром внушения.

– Я все думаю, что сталось бы с Гаем, если бы он не уехал из дома. Интересно, смог бы он заниматься фокусами в Небраске? Может, выступал бы в школах, на ярмарках, званых вечерах.

Сабина попыталась представить себе эту картину: душный, битком набитый школьный спортзал, детей, ерзающих на холодных металлических стульях. Кролик выскакивает из рук Парсифаля, прячется между ног юных зрителей, и те моментально вскакивают со своих мест и принимаются его ловить.

– Нет, – сказала Сабина. – Он был калифорнийцем до мозга костей. Даже в Вегасе выступать не любил. Мы постоянно были в разъездах, но ему отовсюду не терпелось вернуться в Лос-Анджелес. По-моему, как бы ни сложилась его жизнь, из Аллайанса он все равно бы уехал.

Китти прикрыла глаза, и оставалось только гадать, что ей представляется.

– Не сомневаюсь, что так оно и есть. Но все-таки когда я думаю о нем, то вижу его здесь. Знаю, что дом этот Гай ненавидел, но для меня он навсегда связан с этим домом. Так есть, и так будет всегда. – Китти взяла со стола колоду, раскрыла карты веером, опять сложила. – А часто он карточные фокусы делал? – Руки ее так и порхали.

– В конце – да. В последние годы только ими и занимался.

– Не представляю его распиливающим кого-то надвое!

Ящик для распиливания они продали еще несколько лет назад супружеской паре фокусников, называвших себя «Минотаврами». Но другой ящик, трехсоставный, для номера «девушка-зигзаг», сохранили. Ящик был так красив, что Парсифаль ни за что не желал с ним расставаться, даже когда перестал с ним выступать. Сделан ящик был из тикового дерева, снаружи разрисован красными и желтыми ромбами, а внутри обит синим шелком. Теперь он стоял в одной из гостевых комнат, с блеском исполняя обязанности шкафчика.

– Он часто меня распиливал. Запихивал скрюченную в три погибели в ящик и протыкал его лезвиями. Запирал в сундуке, а потом вместо меня оттуда выскакивал кролик. Каких только гадостей мы ни делали. Впрочем, и времена были не такие прогрессивные, как сейчас.

Китти все собирала карты, и вновь раскладывала, и вновь собирала, как будто прикидывала что-то. Потом задумчиво постучала колодой по столу.

– Удивительно, – сказала она. – Он же так не любил быть запертым.

– Да, терпеть не мог. Но в ящик он меня засовывал, а не сам туда лез. Господи, он же даже, прежде чем в лифт сесть, валиум принимал!

Тогда Сабина заглянула в черное жерло МРТ. Ей доводилось втискиваться в пространство вдесятеро уже, и Парсифаля она заверила, что аппарат не такой уж и страшный.

– Твоя мама рассказала мне, что, когда он поранился садовыми ножницами, его потом скрутили и сунули в мешок.

– Да, помню.

– После такого у кого угодно будет боязнь замкнутых пространств.

Китти кивнула и опять задумчиво постучала колодой по столу. За окном из туч посыпалась крупа – снег, мелкий, точно тальковая присыпка.

– Нет, это не мешок его так напугал. Мешок, конечно, тоже роль свою сыграл, но основная причина – не в нем.

– Ты на холодильник грешишь?

Китти изумленно заморгала:

– Он тебе это рассказал?

Он много чего ей рассказывал. И про налоги, и про головные боли, и про мужчин, в которых влюблялся.

– В детстве он оказался запертым в холодильнике. Играл, залез туда, а дверца захлопнулась.

Китти поджала губы так, что закусила обе сразу. Лицо ее стало отсутствующим и словно внезапно постарело.

– Нет.

– О господи… – Сабина уронила голову, упершись лбом в стол. – Значит, очередной достопамятный случай из его кошмарного детства. Может, выложишь уже мне все? Давай, расскажи самое страшное, чтобы я могла спокойно уехать домой.

– Самое страшное ты уже знаешь. Что Гай убил отца бейсбольной битой. Что был отправлен в исправительное заведение. Что бежал из Небраски. Ничего страшнее этого не было.

– Ну а холодильник? Как он вписывается в общую картину? Сколько баллов по шкале ужаса?

Казалось, Китти всерьез обдумывает целесообразность оценки случившегося по такой шкале.

– В холодильнике его запер отец. Гаю было тогда девять лет. Или около девяти. Он съел что-то, чего не должен был есть. Не помню уже теперь, что это было. Может быть, что-то, предназначавшееся отцу. И тот засунул Гая в холодильник.

– Не может быть. Это невозможно.

– Слушай, я ничего не выдумываю. Не сгущаю краски. Это на самом деле было с Гаем. Я не знаю, что мне следует тебе говорить, а чего не следует. Я вообще стараюсь это все не вспоминать. А теперь вот всплыло. Хочешь, чтобы я рассказала?

Сейчас Сабина хотела одного – оказаться в Фэрфаксе. Там евреи не засовывают детей в холодильник. Она хотела к папе и маме, которые сидели во дворике за тысячу миль от нее – папа поливал азалии, а Кроль подремывал на поводке, который мама старательно держала обеими руками.

– Ваш отец сунул его в холодильник… – повторила Сабина, медленно, раздумчиво. Она помнила, что Китти тут ни в чем не виновата, но вдруг забыла.