Он упорно не хочет улыбаться. Абсолютно серьезным сухим голосом спокойно произносит:

– Нет. Я сплетням не верю.

Я радостно, может быть, чуть поспешнее, чем нужно, киваю и продолжаю, уже сбиваясь, произнося слова как можно быстрее:

– Вот и хорошо, вот и я не верю. А то ведь что получается. Если я на суде начну рассказывать всякие глупости, меня же ненормальным посчитают. Направят на принудительное лечение. Нет, мне здесь нравится, я по аминазину еще не соскучился.

– Вы отказываетесь отвечать на вопросы?

– Нет, конечно. Я буду рад помочь следствию и рассказать всю правду. Только на себя наговаривать мне тоже смысла нет.

– Тогда рассказывайте.

– О чем?

– Рассказывайте с самого начала.

Я начинаю рассказывать. Рассказываю все. Офицер внимательно слушает про подсолнечное масло, шоколадку, аминазин, собачатину и шахматы. Он не пишет.

– У вас хорошая память, – я щедр на комплименты, я добрый.

Он не реагирует.

– Да, у меня очень хорошая память. Продолжайте.

– Все, – говорю я, – это все. Он насобирал таблеток и выпил их.

– Вам не кажется странным, что полностью парализованный человек смог сам собрать и выпить такое количество медицинских препаратов ограниченного доступа?

– Не кажется. Это медицинское учреждение, препаратов здесь более чем достаточно. А организовать он еще и не то мог.

– Вы не поняли мой вопрос.

– Каждый диалог ведут, как минимум, два дурака.

– Согласен. Тогда я переформулирую вопрос. Мог ли кто–нибудь дать Мише таблетки против его воли?

– Нет.

Я улыбаюсь.

– Вы не хотите сыграть со мной в шахматы?

– Нет.

– А как вы думаете, кто бы выиграл, если бы мы сели играть?

– Я давно не играл. Наверное, вы.

– А Миша мог играть с шестью такими, как я. Вслепую. И выигрывать. Вы просто не можете себе представить, насколько он был умнее меня. Но и это не главное. Поймите. У нас несколько иное отношение к смерти, чем на воле. Здесь иметь все эти таблетки мечтало бы большинство. Смерть – не самое худшее, с чем может столкнуться человек. Дать подобные таблетки человеку против его воли – все равно что подарить вам автомобиль. Это был бы слишком шикарный подарок.

– Вы же сказали пять минут назад, что самоубийств в интернате не бывает.

– Конечно, не бывает, – я киваю. – Вы абсолютно правы. Все попытки самоубийства успешно предотвращаются администрацией учреждения, медицинскими работниками и привлеченными специалистами из органов.

Он непробиваем. Лицо, как маска.

– Хорошо. Допустим, что убивать человека против его воли никто бы не стал. Но, допустим, что он попросил кого–нибудь дать ему эти таблетки. Допустим, лучшего друга. Смог бы друг ему отказать?

Я смотрю на него в упор. Смотрю, не мигая. Он не отводит взгляд. Лысина, выправка и взгляд, тоскливый взгляд побитой собаки. Не всякий сможет спокойно обсуждать жизнь нашего гадюшника.

– Хорошо, – включаюсь я в игру. – Допустим. Допустим, что вы служили в Афганистане. Допустим, ваш друг оказался тяжело ранен. Допустим, надежд на излечение мало и в лучшем случае его ждет инвалидное кресло.

– Я поступлю по Уставу. Содержание Устава штатским знать не положено.

– Подумаешь, тайна! Это же дом престарелых. Срез общества. Все как на воле. Ветеранов войны очень много. Даже бывшие милиционеры есть.

Он не реагирует. Наверное, сделан из железа. Я продолжаю.

– О чем говорят бывшие военные? Не думаю, что Устав мог сильно измениться за последние пятьдесят лет. Есть случаи, при которых вы обязаны застрелить раненого, есть – при которых обязаны, не смотря ни на что, сохранить ему жизнь. Я прав?

Он не железный. Он человек из плоти и крови. Его левое веко дернулось, или мне показалось?

– В общих чертах. Только в общих чертах. Вы не ответили на мой вопрос.

– Вы тоже не ответили.

– Я не могу ответить на этот вопрос. Очевидно, имеет место быть диалог, который, как мы знаем, ведут, как минимум, два дурака.

Я улыбаюсь. Хороший мужик этот милиционер. Жаль, нам нельзя познакомиться поближе.

– Я спрошу по–другому. Во всех ли случаях военные поступают по Уставу, или они тоже люди и способны на сострадание? Может ли военный выполнить просьбу друга?

– Что ж. Военные тоже люди. Ничто человеческое нам не чуждо. Я ответил на ваш вопрос?

– Вполне. Теперь моя очередь. Если бы у меня был яд, я отравил бы Мишу не задумываясь. Если бы яда было мало, мне пришлось бы бороться с соблазном принять яд в одиночку. Беда в том, что яда у меня не было. Давать таблетки я бы не стал никому, даже другу. Слишком большой риск, что откачают.

Милиционер устал. Это заметно по тому, как нервно его пальцы перебирают листки пустого блокнота, по незажженной сигарете в его руке. Он уже несколько раз доставал и прятал обратно в карман спичечный коробок.

Он молчит. Молчит и смотрит.

Я замечаю, что из моего путаного рассказа ему понятна едва ли половина.

– Суть вот в чем, – продолжаю я. – У Миши была миопатия. Вы знаете, что это такое?

– Никогда не слышал. Что–то вроде рака?

– Нет, – улыбаюсь я Мишиной улыбкой. – Рак по сравнению с миопатией – насморк. При раке можно запросто самому повеситься. При миопатии фиг повесишься. Сил не хватит.

– У него что–нибудь болело?

– У него все болело. Все, что могло болеть, – болело. Точнее, все части тела, где есть мышцы. Вот голова у него никогда не болела. Даже с бодуна.

– Вы хотите сказать, что пили с ним водку?

– Когда как. Иногда коньяк, но редко.

Он не улыбается. Или он никогда не улыбается, или их специально тренируют быть роботами.

Милиционер аккуратно раскрывает блокнот. Достает из кармана ручку.

– Кстати, – говорит он спокойным доверительным тоном. – Где вы брали водку?

Я стараюсь не улыбаться. Я сильно стараюсь, но у меня ничего не получается. Я молчу. Молчу и жду. Если он не хочет со мной разговаривать, это его проблемы. Откидываю голову на спинку коляски и жду.

Я могу ждать долго. Мне некуда спешить.

– Вы не хотите со мной разговаривать?

Голос вежливый, слишком вежливый. Такие голоса бывают у врачей в больницах или у медицинских сестер перед тем, как сделать укол.

Я не поднимаю головы, сижу в коляске, откинувшись на спинку. Я говорю в воздух. Мне уже все понятно.