Он начал стучать по железным перилам, и тогда они обернулись и обнаружили, что их ждут. Удивленный, надсмотрщик уже хотел рявкнуть на него, когда подросток показал на свое сердце и заговорил. Речь текла еле-еле, без ударений и усилий.

– Из мелкого места мы говорим слово. Слово о том, кто живет в нас, слово о том, чтобы возвращались не с флейбером, но с тем, кто смотрит назад.

Маклиш уже хотел оборвать тарабарщину, когда слово «флейбер» нашло далекий тихий отклик на задворках памяти. Шотландское слово; им пользовалась его матушка. Он не помнил его значения. Во имя господа, как оно попало в уста этого туземца?

– Верните того, чтобы Орм ходил среди нас. Или мы расстанемся. Перестанем.

– Что еще за «расстанемся»? Думаете, можете просто бросить работу, когда заблагорассудится? – гаркнул Маклиш.

– Все расстанемся, – сказал вестник лимбои. – Расстанемся с жизнью.

– Теперь-то что делать? – простонал надсмотрщик, обхватив голову и уперевшись локтями в кухонный стол. Доктор сидел напротив и молчал. – Ты хоть понял, какого черта балаболил этот идиот? Это что, угроза?

– Похоже на то, да, – ответил доктор нехотя. – Какая-то их частичка хочет, чтобы вернули абортированного ребенка, – частичка, которая зовет себя Орм.

– Это смешно, откуда у них наглость взялась!

– Они не шутят, – сказал Хоффман.

– Так или иначе, это невозможно: ты ж его сжег, – Маклиш возмущенно взглянул на доктора, который недолго выдерживал взгляд и снова опустил глаза на стол.

– Не совсем, – сказал Хоффман.

Семья Маклиша была родом из Глазго, семья его жены – из Инвернесса: возможно, она знает это слово, сможет раскопать его значение в памяти.

Когда он подошел, жена поливала новые посадки в уголке их огорода.

– Мэри, – сказал он, осторожно касаясь ее – и темы. – Припоминаешь, чтобы слышала раньше такое словечко – «флейбер»? Помню, как его говаривала моя мама, но, хоть убей, не помню, что это значит. Это из гэльского, не знаешь, случаем?

Мэри была сильной опрятной женщиной, с густыми темными волосами, убранными с широкого лица в клубок на затылке.

– Флейбер, – повторила она, ее шею и уши залила темно-красная кровь под светлой кожей. Он энергично закивал, не замечая, как она смешалась и наступила на один из тонких побегов, что сейчас поливала. – Уильям, зачем ты меня мучаешь? Чего ты хочешь? Мы что, мало натерпелись?

Он моментально рассердился из-за иррациональной реакции и вспылил:

– Я же только спросил, что значит это слово.

Она сделала глубокий вдох, опустив тяжесть мотыги и глядя ему прямо в глаза.

– Оно с высокогорий. Флейбер – дух умершего при рождении; говорят, его душа гуляет по топям в виде призрачного светлячка, блуждающего огонька.

Ее голос дрогнул, но она неотрывно смотрела прямо мужу в глаза.

– Это ты хотел знать? – Она заморгала и вернулась к своим растениям, не замечая то, которое раздавила.

* * *

Хоффман держал кадавра в лакированном деревянном футляре, где раньше покоился маленький портативный микроскоп, – некой замене гроба. С того дня у печи он заглядывал в футляр несколько раз. Глаза мертвеца всегда были закрыты, не считая вчерашнего дня, когда Хоффман вернулся с требованием лимбоя: тогда глаза уставились на него с жесткого ложа.

Он готовился завернуть существо, когда слуга объявил, что по договоренности пришла миссис Клаузен. Хоффман совершенно забыл о проклятой истеричке и ее назойливости в связи с новым осмотром из-за очередной воображаемой болезни. Он вернулся в кабинет, где, улыбаясь, как птичка, сидела пухлая фрау.

– Дорогой доктор Хоффман, я так рада снова вас видеть – пусть даже из-за своего несчастного немощного тела.

Доктор улыбнулся и приготовился очаровать приставучую женщину, надеясь скорее спровадить ее подобру-поздорову.

– Это вам, – сказала она, поднося богато украшенный шелковый мешочек с резной шкатулкой внутри. – Это леденцы «Шанте», – без умолку трещала она, – из самого Штутгарта.

Он поблагодарил ее и начал консультацию, почти час подмывая и подтачивая ипохондрические потребности женщины. Наконец сбыв ее с рук, бросился в лабораторию, чтобы спеленать сверток. Опаздывая и торопясь, он суетился, разрываясь от любопытства. Новый голос лимбоя означал, что он может расширить эксперименты. Он надеялся снова увидеть ответ пропащих – в этот раз без того, чтобы страх туманил восприятие.

В рассеянной панике он потерял переноску существа и десять минут ползал под мебелью, заглядывал за книги и крутился, как шкодливый пес. Время выходило, и он знал, что Маклиш уже точит когти и теряет терпение. Возможно, он отнес сумку в соседнюю комнату, когда обследовал эту невыносимую женщину? Доктор метнулся через коридор и оглядел смотровую. Сумки не было, но был ее шелковый кошель. Он тут же отправил омерзительные сладости в мусорную корзину. Сверток идеально подошел к новому элегантному вместилищу.

Надсмотрщик стоял у казенного дома, горячась и раздражаясь. Доктор вяло махнул ему рукой от калитки, торопясь навстречу.

– Прости за опоздание, у меня был пациент.

Маклиш промолчал, но уставился на яркий шумный мешок, который Хоффман извлек из саквояжа, как салонный фокусник. С запинкой от неуместности он спросил: «Это оно?» Хоффман кивнул, и они вошли в ожидающее здание.

Внутри царила неподвижность, у стола их ожидал вестник.

– Тот, кто смотрит назад, – сказал он, уставившись на расшитый мешок.

Маклиш и Хоффман ничего не сказали, положив трофей на стол.

– Уходите, сегодня нам нужно одиночество.

– Так, минуточку… – вспылил Маклиш.

– Все в порядке, Уильям, – сказал доктор с надежной уверенностью в голосе, – пусть в этот раз будет так, как хотят они.

– Один час! – рявкнул надсмотрщик. – Только один час, потом мы вернемся.

Они не оглядывались, когда выходили из здания по коридору, вибрирующему от звука множества людей, спускающихся по лязгающим ступеням.

* * *

С едой что-то не так. Он уловил это еще на второй перемене блюд. Теперь он был на девятой, и все становилось только хуже. Crème de testicule[17] горчил – вязал рот и смущал. Почки были распухшими и кожистыми, а теперь и фуа-гра оставило по себе серное послевкусие. Француз ужинал с одним из своих случайных беспризорных компаньонов. Одно это уже было неслыханно: он всегда отсылал их перед тем, как принять ванну и в одиночестве одеться к ужину. Мальчишка закидывал еду в перемол челюстей, запивал переполненными бокалами любимого вина Француза. Плевался, когда говорил, высмеивал наружу целые комки изысканной кухни, напоминавшие теперь, в неграциозном полете над блестящей скатертью, не более чем коровью жвачку.

Следующая перемена была с душком кристаллов, которыми слуги отчищали фарфор в уборной. Француз начал давиться. Движение взбудоражило его, и он проснулся в сырой жиже из листьев и голых корней дерева, обозначивших его отчаяние.