самой нападающей из всех когда-либо нападавших армий… малой кровью, сука… на чужой земле…

Сержант вдруг обнаружил, что бойцы, незаметно сгрудившиеся за спиной, переглянулись. Двое спустились в воронку, с лопатками в руках, и заменили Гордеева. Тот выбрался, вонзил саперку в грунт и посмотрел вокруг. По его пристальным взглядам сержант понял — Гордеев выбирает место под пулемет. Красноармейцы тем временем стаскивали погибших в одно место. А подменная пара копателей вместо отдыха собирала боеприпасы вокруг разбитой полуторки. Сержант вздохнул, вынул гранату из кармана и окликнул бойцов:

— Митяев, Аничкин, взрыватели к эфкам поищите…

Позицию для пулемета подготовили быстро. Выкопали неглубокий окоп, насыпали бруствер, установили «Максим» без щитка и обгорелым мусором замаскировали. Гордеев поводил стволом лево-право, верх-низ, и чуть довернул станок. Положили на ствол запыленную тряпку и подсыпали земли. Отличная позиция для внезапного огня — по полю не обойти, все простреливается. И пулемет хорошо замаскирован среди всякого дымящегося хлама — не обнаружат, пока не откроет огонь. Мудрить с запасными позициями и набиванием запасных лент смысла не было — одинокий станкач обречен, и как выразился Гордеев — одной ленты ему до конца жизни хватит.

Пока возились с пулеметом, красноармейцы бережно уложили тела погибших в выкопанную могилу, укрыли лица и стали засыпать. Мальчишка кем-то перевязанный, с рукой на завязке не проронил ни звука. Когда все пошли к дороге, один из бойцов хотел мальчишку увести, как тот внезапно сиганул в поле. Красноармейцы недоуменно проводили его взглядами. А он вдруг пропал. Один боец сходил к тому месту, посмотрел, вернулся.

— Как сгинул! — пожал плечами. — И чего убегал?

— Жаль, пацана, пропадет…

Но внимание переключилось на дорогу. От леса летела телега. Мужичек нахлестывал лошадку, пытаясь править меж ухабами и воронками. Удавалось плохо. Увидев, стоящих красноармейцев, заорал:

— Немцы! Там немцы!

В этот момент лошадка перемахнула солидную воронку, а телега миновать её не смогла. Передний ход провалился, потом его подбросило, ось выскочила из подушки, одновременно слетели оба передних колеса, насад ткнулся в грунт, и возница выпорхнул, вслед за вожжами, так как необдуманно намотал их на руки. Рухнул на переднюю ось и поволочился вслед за напуганной лошадью. И если бы бойцы её не перехватили, волокла бы она возницу долго, и вряд ли бы он уцелел.

— Немшы! — повторил он, выплюнув пару зубов и утирая кровь. — Едут, не торопятша, шволоши!

Бойцы помогли ему — где распутать упряжь, а где и вовсе срезать ремни. После чего мужик ускакал верхом.

— Все, сержант, — сказал Гордеев, — веди людей. А я тут немцев придержу.

— Ты чего раскомандовался тут⁈ — возмутился сержант.

— Бывшими не бывают, сержант. Все, выполняй приказ.

Сержант не выдержал взгляда и спорить не решился. И когда по команде все выдвинулись, а красноармеец Васягин направился к пулеметной позиции, тоже ничего не сказал, лишь сплюнул.

— Дисциплинка хромает, да, Матвеич? — подмигнул он Гордееву.

— Хромает, — согласился Гордеев. — А ты чего тут?

— Не ты один, Валентин Матвеевич, устал отступать, — ответил тот. — А как на пацана-то посмотрел, так вспомнил, как на нас бабы, да старики смотрели, когда отступали. И слова твои вспомнил.

— Это какие слова? — прищурился Гордеев. — О родине?

— О родине. И когда ты максима нес, все бубнил. Думал неслышно тебя, да я услышал. Поначалу посчитал — с ума съехал, но так складно говорил, что поверилось. И сам не совсем темный, разумею обстановку.

Гордеев поморщился — было трудно унять неведомое внутри. Душа комом туго свернулась и болела, и боль эту было трудно унять. То, что он узнал — потрясло. Как тут сдержаться? Видимо с руганью лишнее сказал. Что ж, слово не воробей…

— Последний бой, он трудный самый… — проронил Гордеев.

— Это точно, — согласился Васягин, протирая свой карабин.

Чуть в стороне прошли на бреющем два мессершмитта. Заложили разворот, проходя над полем, а затем, чуть подскочив по высоте, скользнули к земле, открыв по кому-то огонь. Заходили на цель два раза, потом по большой дуге ушли в небо.

— Наших, похоже накрыли, — сказал Васягин. — Не успели до лесу добраться.

— Жаль, коли побили, — вздохнул Гордеев. — Дай-ка, Петр Егорович, закурить.

— Ты ж не курил никогда, — поднял брови красноармеец, вынимая кисет, — говорил — курение убивает.

— Говорил, — кивнул Валентин Матвеевич. — А теперь обидно будет, коли не покурю перед смертью.

Васягин помог свернуть самокрутку Гордееву, сделал для себя и зажег спичку. Прикурили.

Смотрели на запад. Выдыхали дым к земле и разгоняли его руками. На поле много где еще тлело и дымилось, но мало ли?

— Идут, — спокойно сказал Гордеев и сунул окурок в землю, а напарник затушил слюной.

Немцы действительно не особо торопились. Первыми пылили три мотоцикла, следом два броневика, за ними две полуторки. Дальше не разглядеть — запылило. Ехали уверенно, без дозора. А чего бояться? Русские драпанули за речку, мессера, что над полем круг сделали — это подтвердили.

Приготовились — Васягин прильнул к карабину, Гордеев к пулемету. В отрытые специально лунки выложены гранаты — три у Гордеева, три у Васягина. Запалов к эфкам нашли мало, и бывший капитан взял всего шесть. Пять для немцев, одну для себя. Теперь по взаимному согласию математика иная — только четыре для немцев…

— Как скажу, тряпку сдерни, и прикрывай, — прошептал Гордеев. — Ленту править не надо.

Смотрели сквозь незамысловатую маскировку, как приближается немецкая колонна. Валентин Матвеевич держал мотоциклистов на прицеле, по ним наперво короткими, и пусть напарник их добивает, а он по бронетранспортерам ударит. Станкач лобовую броню ганомага пробьет, главное прицел выше капота взять.

Вдруг Васягин выругался.

— Матвеич, посмотри кто в кузове сидит.

Гордеев присмотрелся — в полуторках сидели красноармейцы и держали в руках оружие.

— На пленных не похоже, значит… — прошептал Петр Егорович. — Первыми бы завалить этих сук!

Колонна уже близко, пора, и Васягин внезапно спросил:

— Значит в сорок пятом?

— В сорок пятом, — подтвердил Гордеев.

— Тогда набьем тут побольше, чтоб нашим потом легче было, — сказал Васягин и сдернул маскировку…

Андрей очень жалел, что не удалось добыть ружье. Он много раз бывал в тире и неплохо стрелял. Ни за что по немцу бы не промазал. За маму. За сестренку. И за папку тоже. Гады! Мальчишку трясло от ненависти. Глаза резало, хотелось плакать, но слезы почему-то не бежали. Тихо подвывая от боли, искал среди травяных пучков и комьев земли ружье. Находил патроны. Находил гранаты-лимонки. Ружья не попадалось. Стянуть у красноармейцев не удалось — они все ружья в одном месте поставили. Рядом, на виду. А после того как красноармейцы ушли, Андрей вернулся к разбитой машине начал искать — раз везла патроны, значит и ружья.

Гул он услышал не сразу, но потом увидел, как два самолета с крестами пролетели над краем поля.

— Гады! — мальчику вновь затрясло. — Гады! Гады!

И вдруг испугался, что его услышали. Выглянул из-за раскуроченной машины — оба красноармейца курили и смотрели в другую сторону. Андрей облегченно вздохнул — не услышали. А то прогнали бы.

Мальчишка посмотрел на ребристые корпуса гранат. Настоящих гранат. Накопал он их с десяток. Друзья как-то говорили — если сорвать кольцо, то лимонка взорвется через девять секунд. Громко взорвется. Надо вовремя кинуть и убежать, или спрятаться. Но прежде надо запал найти…

Грянувшая пулеметная очередь заставила сжаться в комок. И стало очень страшно. Грохотало. Свистело. Обгорелый остов машины, за который невольно заполз Андрей, вздрагивал от попаданий пуль и осколков. Вокруг вставали разрывы. Сильные. Уши заложило, заболела голова. А потом полуторку и Андрея подбросило, и мир вокруг погас…

* * *

Яркие шарики света то кружились хаотично, то устраивали встречные хороводы. Порой они слеплялись в более крупные, и начинали скакали вверх-вниз, становясь похожими на футбольные мячи. И Андрею мерещились папа, мама и Анька. Они играли мячиками, перекидывая друг дружке и смеялись, когда один мячик ловили, а второй уморительно отскакивал от головы. Потом среди скачущих мячей родители смотрели на Андрея, улыбались и махали ладошками, а сестра строила смешные рожицы.

— Папа! Мама! — Андрей рванулся к ним… и не смог встать.

Шарики вдруг полопались, папа, мама и сестрёнка пропали, голова, тело, руки и ноги налились тяжестью и болью, воздух загустел, стало тяжело дышать. Стоило лишь пошевелиться, как в ушах зазвенело и накатила тошнота.

Полежал, приподнялся, прищурился, поморгал — в глазах плыло,