Все обернулись на эту женщину. В дополнение к большой шляпе лицо ее закрывала черная вуаль, так что его совсем не было видно. Под указующим перстом франта и под взглядами всех присутствующих она бросилась к мужу в поисках защиты. Высокий и осанистый Хушанг-хан, известный своей мудростью и остроумием, встал и обнял ее, закрывая ото всех. Миниатюрная женщина почти исчезла в его объятиях, и так они вместе двинулись к выходу. Было слышно, как он спросил ее:

– Жена! Какая разница между этим вечером и выпускным нашей дочери?

– Там не смотрели в лицо так бесстыже…

Подойдя к выходу из зала, женщина достала из сумки и надела черную чадру-накидку. Остановившись, она что-то делала под чадрой, а в это время к ней через весь зал бежал франт. Одной рукой запахивая черную накидку, другой женщина вытащила какой-то предмет и бросила его в лицо подбежавшему франту. Предмет упал, и тот нагнулся чтобы поднять его: это оказался женский парик!

Кое-кто смотрел на все это в изумлении, кое-кто посмеивался. Фахр аль-Таджар сказал своим собеседникам:

– И он из ваших тоже. Женщина всех опозорила…

Скандал между тем разгорался. Франт попытался сорвать с женщины черную накидку, а Хушанг-хан схватил его за ворот. Франт бросился на Хушанг-хана с кулаками, но быстро оказался на полу. Ему на помощь поспешил второй ведущий вечера, крикнули охрану… Фаттах и господин Таги, подбежав, пытались отстоять Хушанг-хана от ворвавшихся в зал охранников. Фахр аль-Таджар, держась поодаль, кричал:

– Не дело так поступать, господа! Нехорошо это. Здесь ведь женщины! Вознесем лучше молитвы…

Собрание окончательно рассыпалось, и в зале все смешалось…

* * *

Хушанг-хана посадили под арест. Фаттаха и Фахр аль-Таджара, оштрафовав, отпустили. Пришлось кое-кому дать в лапу, не так чтобы много, к тому же они стали знаменитостями.

– Вы слышали? – сплетничали в народе. – Фаттах-кирпичник, Таги-строитель, Фахр аль-Таджар – сахарник, Мухаммад-Али-хан – продавец одежды и Хушанг, у которого двухэтажный магазин кожаных изделий, – они вместе сорвали «праздник обновления», Хушанг-хан целый месяц в тюрьме просидел…

День за днем давление властей нарастало, но и народ не отступал. Взрослым (многие из них – лавочники) была предписана вечерняя школа, да еще ранним вечером, в самое бойкое для торговли время. На улицах срывали с женщин чадры и платки, с мужчин – чалмы, которые запрещалось теперь носить без официального разрешения; централизованно уничтожались тюбетейки и войлочные шапки… Но люди держались за традиции. Когда ахун объявил, что нужно получать разрешение на чалму, Эззати почувствовал жажду отомстить и бросился на поиски дервиша Мустафы. Но посох с тяжелым набалдашником помог дервишу отстоять чалму и даже устыдить Эззати.

– Несчастный! – крикнул ему дервиш. – Это ты должен получать мое разрешение на полицейскую форму!

Народ передавал из уст в уста слухи о сопротивлении, что в определенной мере утешало и грело сердца. У Фаттаха повсюду, где он бывал, просили рассказать о «празднике обновления» и о польских дамах. Кое-кто поздравлял его, руку жал, кое-кто раздражался. Однажды Фаттах ехал на фабрику, и машина его обогнала уныло бредущего дервиша Мустафу. Фаттах попросил водителя остановить и, выйдя, обнялся с дервишем, которого давно не видел. Он ожидал, что и дервиш, как и другие, будет хвалить его за стойкость, но тот, по виду сильно постаревший, лишь положил руку на плечо Фаттаху и сказал устало:

– Хадж-Фаттах! В этот раз присутствовали европейские женщины, но, не приведи Аллах, дойдет до европейских мужчин… Понимаешь меня? Дело к войне идет, о, Али-заступник!..

И, ничего не добавив, дервиш удалился. Фаттах вслед ему пробормотал:

– Как унизили…

* * *

Охота за теми, кто носит традиционные головные уборы, не раз приводила Эззати и участкового полицейского в дом Фаттахов, а самого Фаттаха – в полицейский участок. Но имела эта морока и положительную сторону: дед постепенно забывал о смерти сына, матушка меньше грустила о муже, а Али и Марьям об отце. Да и окружающие как будто начали забывать смерть Фаттахова сына. Борьба с традиционной одеждой заполняла сознание всех и отодвигала прошлые события. Несмотря на это, много раз, услышав стук в дверь мужского молотка, Али невольно срывался с места и кидался открывать, опережая Искандера или Нани. Он все ждал отца – ему казалось, что отец жив… Осознав свою ошибку, он медленно, повесив голову, возвращался от двери, в крытом коридоре останавливался и печально смотрел в задний двор, встречаясь глазами с Махтаб…

Продолжали приходить к ним в дом госпожа Фахр аль-Таджар, а также дочь Аги-мирзы Ибрагима, мать инженера Парвиза. С трепетом представали они перед матерью Марьям – но и с предвкушением радости. Стояли в крытом коридоре, отказываясь пройти во двор, а когда она все-таки настаивала, отказывались идти дальше и не заходили в дом. Наконец, все так же смущенно, гости входили в дом, пили чай…

– Причина того, что мы тревожим вас: не изволите ли назначить время, когда мы сможем вас побеспокоить?

– Что за церемонии? Всегда пожалуйста! Дверь нашей дервишеской кельи для вас открыта, очаг горит…

– Благодарим покорно. Но мы хотели бы условиться о таком визите, чтобы и госпожа Марьям присутствовала…

– …Марьям? А в чем дело?

– …Не мучайте нас, госпожа. Вы ведь знаете – всякий, у кого есть дочь на выданье, знает эту причину…

Матушка вздыхала:

– Вы, вероятно, осведомлены, что у нас траур, да вы и на похоронах присутствовали… Даже если мы согласимся, Марьям согласится, а вот дедушка Фаттах? Он наверняка захочет подождать хотя бы год после смерти сына…

На губах гостя или гостьи появлялась улыбка. Может быть, даже происходило касание руки матушки…

– Нужно, чтобы вы согласились. Остальные вопросы решаемы. Именно ваше одобрение требуется. Ведь Хадж-Фаттах, тьфу– тьфу, не сглазить, чувствует себя хорошо. Его проделки на «празднике обновления» у всех на устах…

Однако матушка наотрез отказывалась назначить дату сватовства и после ухода гостей погружалась в задумчивость. И Нани не решалась с ней заговорить. Мысли матушки, чувствующей и страх, и одновременно радостное возбуждение, текли примерно так: «Девочка на выданье, скоро станет женой, заживет своим домом и своей жизнью… Да будет она счастлива! Семья жениха приличная, благочестивая, но сама Марьям должна захотеть этого. Женихи неплохие, ровня нам, и сын Фахр аль-Таджара, и наследник Аги-мирзы Ибрагима, и господин Парвиз, инженер… Нет разницы, все одинаково хороши. Но Марьям еще слишком юна, кажется, она сама пока этого не хочет, все это раздражает ее. Ведь, как ни крути, она – девочка-сирота, значит, деду решать ее судьбу. Она должна с гордо поднятой головой войти в дом жениха. Подождем один-два года – будет лучше… Она должна сама выбрать юношу, но как?.. У Всевышнего, конечно свои пути… А если жених окажется с плохим характером – упрямый или тряпка?.. Как отдать единственную мою неизвестно кому? С другой стороны, для меня это неплохо будет… Юноша будет каждый день передо мной представать с рукой, прижатой к груди, спрашивать: мама, какие будут указания?.. Нет, не так! Должен спрашивать: госпожа, какие будут указания… А руку к груди не обязательно прикладывать. В любом случае через некоторое время он станет таким же как, мой Али… И опять неправильно. Кто Али и кто этот неизвестный мальчик…»