– …Говорила тебе, щенку! – накинулась на него мать. – Глупое, плохое дело было! Сколько я тебя уму-разуму учила, а у тебя всегда мысли вкривь и вкось. Значит, поздно учить тебя! Послепраздничными штанами минарет не украсишь!

Мать живым упреком стояла перед сыном, а он сорвал с головы свою синюю шапку и в ярости бросил ее о землю.

– Хватит, мама! Ничего ты не понимаешь, только пилить умеешь. Я сам знаю, как прижать этих грабителей народа, кровососов! Я знаю, закон их прищемит, я их каленым железом…

И вот с этого дня Эззати ждал того момента, когда…

* * *

С началом принудительного снятия хиджабов Марьям больше с подругами домой не возвращалась. После уроков она ждала во дворе школы, пока за ней зайдет дедов водитель. Потом, оглядываясь по сторонам, выходила на улицу и ныряла на заднее сиденье «Доджа». А занавесочки на окнах машины были уже задернуты. Дед сидел на переднем сиденье и, когда Марьям оказывалась в машине, облегченно вздыхал. Подъехав к переулку Сахарной мечети, «Додж» останавливался, и опять приходилось оглядываться по сторонам, а потом уже выходить.

Вначале выходил из машины дед – так он сделал и в этот день. И только убедившись, что переулок пуст, дал знак водителю. Тот открыл дверцу, из которой торопливо вышла Марьям. Впрочем, это был каждодневный ритуал, к которому они уже привыкли. Водитель, попрощавшись, уехал, и дед двинулся впереди по переулку, как вдруг из лавки Дарьяни выскочил Эззати в форме и с полицейской дубинкой. Хотя, прежде чем его увидеть, дед услышал его крик. Эззати вылетел из лавки и вклинился между дедом и Марьям, и голос его дрожал от ярости:

– Платок на голову намотала, девчонка? Закон нарушать? Думаешь, деньги все купят? Народным кровопийцам все можно? А я вас каленым железом, я вас прижгу, я вас…

Фаттах подскочил к Эззати и обхватил его сзади. Тот вырвался и, размахнувшись, ударил деда дубинкой по лицу. Фаттаха отбросило. Пока он приходил в себя, Эззати прыгнул к Марьям. Схватил ее за платок…

…И кого ты удивил? Приемы, как говорится, не новые… Ты думаешь, можешь писать все, что захочешь? Нет, ты не можешь писать все, что захочешь. Как ты написал предыдущее, я не знаю, точнее, я не знал до сегодняшнего дня, за каким дьяволом приходила в наш дом мерзкая мамаша столь же мерзкого стражника Эззати… Если бы я знал, то… Как говорил Карим, я вмиг бы ее опозорил.

До сегодняшнего дня я не знал. Я хотел узнать. Потому я молчал и ждал, что же ты напишешь, однако это не дает тебе права писать все, что ты хочешь. Как бы там ни было, но Марьям – да просияет свет над ее могилой – была моей старшей сестрой и честью нашей семьи… Из-за всех этих происшествий дед, собственно, и отослал ее во Францию… Никто не вправе писать или не писать все, что он хочет. Допустим, ты считаешь, что ты прав. Но что, о каждой правде и правдочке трубить во всеуслышание?

Проблема главная: ты о том, что мне буквально всю душу переворачивает, пишешь длительно и подробно, а о том, о чем побольше хотелось бы, – строчка, другая, и – резко прочь…

…Но я уже отвечал тебе на это: садись вместо меня – вместо «ее я» – и пиши сам о сейиде Моджтабе… Говоришь: нужны, мол, политические, общественные… а я говорю: собирай манатки и вали. Иди пиши о сейиде Моджтабе, которого мы прозвали Сефеви (смотри главу «2. Я»). Прозвали… А как его действительно звали-то? Сейид Моджтаба Мир-Лоухи. Но ты ведь все равно не напишешь… Кстати, еще слышали мы такое его прозвище: «набоб Сефеви», оно появилось тогда, когда он уже прославился и стал нелегалом…

Уехал он из Ирана в те самые годы, когда срывали хиджабы, может быть, чуть позже. Поселился в Неджефе и начал религиозную учебу. Говорят, за три-четыре года добился сана муджтахида – мало кому удается так быстро. Когда мы с дедом ездили в Кербелу, то завернули в Неджеф повидаться с ним. Он совсем не изменился: худое, вытянутое лицо и большие глаза. По-прежнему немногословен и вежлив, мне даже показалось, что он стал еще сдержаннее, чем раньше. Жилье – бедная келья: столик и книги кругом. Увидев деда, вскочил с почтением, потом меня обнял. Расспрашивал о наших делах и очень подробно – о Кариме. Карима мы не взяли с собой, дед отказался; Искандера привезли, а Карима – нет. Дед сказал: «Если бы хоть однажды я видел, что он читает намаз, я бы взял его с собой, но ведь ни разу!» А ведь сколько я старался обучить Карима намазу – ни в какую! Собственно, он пытался что-то сделать, этот дылда, но что это были за намазы! После поклона-«руку» сразу делал поклон-«суджуд», а где подъем-«кыям»? Сколько раз я ему втолковывал: «Карим! Во время “руку” делаешь поясной поклон со словами “Аллаху акбар”, потом – руки на колени выпрямленных ног – трижды произносишь: “Субхана раббийа-ль азым!” Потом выходишь из положения “руку” со словами: “Самиа Аллаху лиман хамидах!” Добавление: “Раббана ляка ль-хамд”, и только после этого делаешь “суджуд”»… Но куда там! Отвечал мне: «Успокойся, Али, не трави душу. Я сразу после “руку”, переходя в “суджуд”, успеваю сказать: “самиааллахулиманхамидах” – и все дела! Аллах милостив! Я, по кличке “замоорыш” или “вонючка”, и то – Карим, что значит “милостивый”, неужели Аллах при величии Его не будет милостив?»

…Прости Аллах Карима! Я хотел сказать деду: «Если дружба не отличает задорожных от прочих, то, может, не должна бы она отличать и читающих намаз от прочих?». Но я предполагал, что дед ответит так: «Намаз важнее дружбы». Или так скажет: «Карим твой друг, а не мой. Значит, когда сам поедешь в Кербелу – тогда и бери его…»

…Впрочем, при чем тут Карим? Я ведь собирался писать о сейиде Моджтабе… О шахиде сейиде Моджтабе «Набобе» Сефеви… Сейчас ты опять так вскипишь, что ой-ой… Но я не собираюсь ни под кого здесь подстраиваться. Все главы «Я» – твоя вотчина, но все главы «Она» – это уж мое. Мы же договорились, и слово надо держать… Но вот ты все время пишешь, что Моджтаба был вежлив, и говорил размеренно, и на Карима вообще эмоционально не реагировал, но ведь я – не ты. Я – это «ее я»!

Сейид Моджтаба был парень честный, мозговитый. Он был главным в классе, сообразительным и совестливым. И на все-то он реагировал. Когда из Неджефа вернулся в Иран, вначале поселился в полуподвале в районе Шах Абдель-Азим. Позже мы платили за арендуемое им помещение. Я имею в виду, я поговорил с дедом и взял деньги у Мирзы. Первым делом, приехав, Моджтаба послал за мной и Каримом. И мы отправились его навестить. Марьям и Махтаб уже давно были во Франции, а мы с Каримом приехали в Шах Абдель-Азим на моем черном «Шевроле». Нашли полуподвал Моджтабы и хотели войти, но нам преградили путь двое в костюмах. Они были того же возраста, что и мы, но бородаты – видно, что ребята из мечети. На лбах следы от мохров[66]. Увидев Карима с его открытым воротом рубашки, спросили, к кому у него дело. Тут в Кариме взыграло хулиганство, мы ведь не думали, что этими людьми управляет сам Моджтаба. И вот Карим переспрашивает: