– Бедж?! – восклицает Оскар. У него пол-лица в помаде. Опять. – Ты что тут делаешь? Как ты туда попала? – Вопрос однозначно справедливый. К сожалению, я утратила дар речи. И, кажется, дар движения тоже. Меня как будто пригвоздили к этому кошмарному моменту, как дохлого жучка. Его взгляд останавливается у меня на груди. Я вспоминаю, что там у меня фотография с поцелуем. – Ты увидела.

– Вообще никто, да? – Девушка по имени Брук поднимает с пола свою сумку и вешает на плечо, как будто готовясь к быстрому гневному выходу.

– Подожди, – обращается он к ней, но потом его взгляд быстро возвращается ко мне. – Записка Ги? – произносит он, и что-то у него на лице проясняется. – Это ты мне ее в куртку подложила?

Мне и в голову не пришло, что Оскар узнает его почерк, но естественно.

– Какая записка? – пищу я. А потом обращаюсь к девушке: – Извини. Серьезно. Я просто… да я и не знаю, что я там делала, между нами ничего нет. Вообще ничего. – Ноги уже достаточно включились, чтобы я могла спуститься по лестнице.

На середине почтовой комнаты сверху доносится голос Оскара:

– Проверь остальные карманы! – Я не оборачиваюсь, иду дальше по коридору, потом по тропинке и оказываюсь на тротуаре. Я тяжело дышу, в кишках нехорошо. Я плетусь по улице на таких слабых и шатких ногах, что просто удивительно, как они меня держат. Пройдя приблизительно квартал и отбросив все достоинство, я начинаю рыться в карманах, но ничего не нахожу кроме баночки с пленкой, бумажек от конфет и ручки. Разве только… я начинаю шарить руками по подкладке, там оказывается молния. Я расстегиваю и достаю оттуда аккуратно сложенный листок. И кажется, что он уже прилично там лежит. Это цветная копия моей фотки из церкви. Где я с преступной ухмылкой. Он носит меня с собой?

Хотя погодите. Какая разница? Никакой. Это не важно, если Оскар решил быть с кем-то другим, быть с ней, да прямо сразу после того, как написал мне те очаровательные записки, сразу после того, что произошло между нами на полу комнаты-тюрьмы, хотя я не знаю, что это было, но что-то же было, настоящее, и смех, и та трудная часть, от которой у меня возникло чувство, что где-то может таиться ключ, который каким-то образом освободит нас обоих. Мне правда так казалось.

А потом: «Вообще никто». И: «Иди сюда. Садись на коленочки».

И я представляю себе, как он вдыхает Брук, вдыхает одну девушку за другой, как и говорил Гильермо, как он сделал со мной, чтобы потом выдохнуть и разорвать на части.

Я такая дура.

Для девочек с черным сердцем все же пишут любовные истории. И они вот такие.

После этого я прошла меньше квартала – скомкав фотку – и вдруг слышу за спиной шаги. Я оборачиваюсь, уверенная, что это Оскар, в груди забил омерзительный фонтан надежды, но это оказывается Ноа: с диким взглядом, без замков, без дверей, он в полном ошеломлении, и кажется, что он хочет мне что-то сказать.

На следующий день после того, как Брайен уехал в пансионат, я прокрадываюсь в комнату Джуд, когда она в душе, и вижу на экране компьютера чат:

Космонавт: Я думаю о тебе,

Рапунцель: Я тоже,

Космонавт: Приходи ко мне сейчас же,

Рапунцель: Я телепортироваться еще не умею,

Космонавт: Я этим займусь,

Я взрываю всю страну. Но никто, блин, не замечает.

Они влюблены друг в друга. Как черные стервятники. И термиты. Да, черепахи, голуби и лебеди – не единственные, у кого один возлюбленный на всю жизнь. У мерзких термитов-говноедов и стервятников-смертеедов тоже так.

Как она так могла? А он?

У меня словно постоянно при себе взрывчатка, вот как я себя чувствую. Странно, что, когда я дотрагиваюсь до предметов, их не разносит на куски. Я не могу поверить, что я настолько ошибся.

Я думал, я даже не знаю, неправильно думал.

Страшно неправильно.

Я делаю что могу. Превращаю все каракули Джуд, которые только удается найти в доме, в кровавое месиво. Я собираю все самые страшные варианты смерти из ее дурацкой игры «Как бы ты предпочел умереть». Девочку выталкивают в окно, вспарывают ей брюхо ножом, топят, погребают заживо, душат ее же собственными руками. И все в мельчайших подробностях.

А еще я засовываю ей в носки личинок насекомых.

Окунаю ее зубную щетку в унитаз. Каждое утро.

Наливаю в стакан, который стоит у ее кровати, белый уксус.

Но самое страшное то, что в те несколько минут за каждый час, когда мне не рвет крышу, я готов: отдать все десять пальцев зато, чтобы быть с Брайеном. Я бы отдал вообще все что угодно.

(АВТОПОРТРЕТ: Мальчик неистово гребет обратно по реке времени.)

Проходит неделя. Другая. Дом становится настолько огромным, что я лишь за несколько часов дохожу от своей комнаты до кухни и обратно, настолько огромным, что я даже в бинокль не вижу Джуд, которая сидит напротив меня за столом. Не думаю, что наши с ней пути еще когда-либо пересекутся. Когда она пытается заговорить со мной через разделяющие нас километры предательства, я вставляю наушники, делая вид, что слушаю музыку, тогда как на самом деле другой конец провода я держу в руке в кармане.

Я не собираюсь с ней больше никогда разговаривать и демонстрирую это очень четко. Ее голос – всего лишь помехи. Она сама – лишь помехи.

Я постоянно жду, когда мама поймет, что мы с сестрой в состоянии войны, и начнет, как раньше, выступать в роли ООН, но этого не происходит.

(ПОРТРЕТ: Исчезающая мать.)

А потом однажды утром из прихожей раздаются голоса: папа разговаривает с какой-то девчонкой, но не с Джуд. До меня вскоре доходит, что это Хезер. Я едва ли уделял ей внимание в своих мыслях, даже после того, что случилось в гардеробной. После этого ужасно-лживого поцелуя. «Прости, Хезер, – говорю я про себя, и тихонько пробираюсь к окну, – прости, прости», – и как можно аккуратнее поднимаю раму. Я выбираюсь наружу и спрыгиваю с подоконника, спасаясь бегством, и уже слышу, как папа стучит в дверь, зовет меня по имени. Я больше ничего не могу придумать.

Уже наполовину спустившись с холма, я слышу, что приближается машина, и думаю вытянуть руку. Мне бы надо уехать автостопом в Мексику или Рио, как настоящему художнику. Или в Коннектикут. Да. И объявиться в комнате Брайена – где в душе целая куча мокрых и голых парней. Эта мысль приходит ниоткуда, и детонирует сразу вся взрывчатка, что была у меня при себе. Это даже хуже, чем представить себе их с Джуд в гардеробной. И лучше. И куда хуже.

Выбравшись из облака ядерного взрыва этих мыслей, обгоревший до корки, я оказываюсь около ШИКа. Ноги каким-то образом сами сюда пришли. Летние курсы уже больше двух недель назад кончились, и уже начали возвращаться ученики, живущие тут в пансионе. Они похожи на граффити, и они совершенно не сломанные. Они вытаскивают из багажников чемоданы, папки с портфолио и коробки, обнимают родителей, а те смотрят друг на друга такими глазами, как будто говоря: «Может, это была не очень хорошая идея». А я всасываю все это в себя пылесосом. Девчонки с синими, зелеными, красными, фиолетовыми волосами с визгом кидаются друг другу в объятия. Парочка долговязых парней стоят, прислонившись к стене, курят, смеются и излучают крутоту. А вон разношерстная кучка ребят с дредами, такое ощущение, что они только что из сушильного барабана вывалились. Мимо меня проходит чувак, у которого с одной стороны лица усы, а с другой – борода. Потрясно! Они не только творят искусство, они сами – ходячее искусство.