* * *

Рассказ «На даче».

Действие рассказа, как это часто бывает — переносится из современности в прошлое. Коньком-горбунком в данном случае поработал пневматический пистолет.

Лирический герой вспоминает юность… лежа в ванне. Не торопясь… Восстанавливает в памяти встречу с одной очаровательной грузинкой, произошедшую на подмосковной даче для начальства. Диалог. Танец. Холодное объятье.

И еще тут — «их поганые рожи», смерть одного из «номенклатурных хряков», предродовой декаданс наступающей эпохи нового русского капитализма с нечеловеческим лицом.

Было ли все это на самом деле? Или то, что происходит в этом в тексте — не более чем эротическая пена, похожая на пену от жидкого мыла? Надо будет спросить моего героя… при оказии. Только вряд ли он ответит — скрытен ужасно. А если разбалтывается, то врет как сивый мерин.

Первоначально я хотел назвать этот рассказ «Убийство вороны».

* * *

Записал рассказ «Гость из России».

К сожалению — запись далеко не идеальна. Технически и… и не только. Голос глухой, шум машин за окном, оговорки, случайные повторы, невнятности, возрастная усталость… хриплое безумие эмигрантской жизни — все дает себя знать. Но кое-какое представление о моем понимании этого печального текста — дает и эта несовершенная запись. Спасибо и на том.

Кое-что, однако, прозвучало правильно. Рассказчик и его герой постоянно недоговаривают… как бы отстают от потока времени. Уже начали отставать. И попадают во власть химер, хищно преследующих отстающих.

* * *

Все-таки не смог Б. не укусить вас за Эренбурга… Могу точно сформулировать — почему старые евреи обожают воспоминания Эренбурга.

Потому что эта опиумная настойка позволяет им самим — обманывать себя. Воображать, что их собственная советская жизнь — была чем-то не таким уж и плохим. Не таким уж подлым и жалким, не таким уж преступным.

* * *

Писатель пишет — в спиритическом контакте с читателем. У нас, русских зарубежных писателей, — хотим мы это или не хотим — этот контакт нарушен. Психологически мы похожи на сыр с дырками. Точнее, на дырки без сыра. В этом есть конечно и что-то хорошее… мы против нашей воли — устанавливаем связь — с высшими и низшими мирами.

В результате — наши герои легче себя чувствуют на сапфировых улицах Небесного Иерусалима или в аду Босха (и то и другое в моих текстах ловко замаскировано, но уши торчат), чем на улице европейского или американского города.

* * *

Меня судьба закинула как камень — в Саксонию. В сентябре 1990 года. Свои первые годы в эмиграции я провел в Дрездене и Кемнице. 13 лет в бывшей ГДР!

Жадно изучал старое европейское искусство — истоптал Дрезденскую галерею и берлинские музеи. Облазил все саксонские готические соборы и замки, которых там довольно много. Часто путешествовал… доезжал и до Веймара и до Кёльна и до Вюрцбурга (где хранятся скульптуры Тильмана Рименшнайдера) и Нюрнберга (туда часто ездил, когда писал о Дюрере), до Кронаха (родины Кранаха), Регенсбурга, Мюнхена (Старая пинакотека) и Вены (пиршество для любителя искусства). Побывал конечно и в Страсбурге с однорогим собором и в Колмаре (где Изенхаймский алтарь Грюневальда). Был и в Париже и в Риме и в Мадриде (на огромной выставке Босха), в старых городах Бельгии и Голландии, не брезговал и прекрасной Прагой и богемской провинцией (вот где замки, так замки). Фотографировал в Иерусалиме и Стамбуле, заезжал и в Нью-Йорк и в Сан Франциско. Побывал несколько раз на Аляске (в этом холодном раю).

В жутком индустриальном Кемнице вступил в Союз художников Саксонии, рисовал, показывал выставки графики и фотографии. Подружился со многими саксонскими художниками и с очаровательными немецкими женщинами. Написал три дюжины статей о русском и немецком искусстве. Публиковал их на немецком (помогали переводчики). Работал на четырех работах — один раз даже три года подряд (галеристом). Продавал свои картины. На жизнь хватало. На путешествия — нет, но я все равно путешествовал.

В 2003 году переехал в Берлин, в город черной меланхолии, город дадаистов и русской эмиграции двадцатых годов.

В Берлине не достиг ничего… но, честно говоря, особо и не пытался. Начал писать по-русски. Увлекся.

Ни разу… ни разу… мне в голову не приходило вернуться в Москву.

Я благодарен Германии за то, что позволила — многое увидеть, изучить, почувствовать, пережить. Нарисовать. И написать. В Германии у меня родилась моя вторая доченька — останься я в России — вместо ребенка был бы аборт. То же самое я могу сказать об очень многом.

* * *

Вы литературоцентричный человек. Любите певучести-щебеты. И — щербет словесности…

А я уже давно люблю только то, что прячется за словесным фасадом — за лбами страниц, за упрямыми лбами, исписанными татуировкой. САМ текст — может быть и не таким проникновенным, как например у Цветаевой… Бог с ним, с текстом… но если он открывает как заклинание особую дверку… только тогда мне интересно… посмотреть и послушать то, что там, ЗА страницей.

* * *

Поэт пишет — от себя. Расширяет свое я. Усложняет и ухищряет. Распространяет. И вечно смотрится в зеркало. Профессиональный нарцисс. Его душа-луна, его чувства размером с кометы, его осточертевшие всем любови и потери, его я-солнце. А прозаик — только и делает, что пишет от лица других людей. Гонит свою полифонию. Даже в небольшом тексте. От других… Когда начинает говорить от себя — тут же становится назидательным, тягостным.

Поэтому поэтам трудно читать чужую прозу. Их вечно хандрящему, уязвленному «я» нет там места.

А большую прозу читать трудно всем. Сколько суток можно выдержать рабство в лапах многословного садиста-автора?

* * *

Да и не важно все это. Сколько кило букв. Важно, куда ведут наши тексты, какие двери открывают. То, самое главное, не написанное, не исписанное, мистическое, мистериальное пространство, которого мы и не касаемся, действие, которое не понимаем, но ради которого и стараемся… то, что за точкой… откуда возврата нет.

Прочитал Ваш текст, в котором Вы танцуете вместе с Цветаевой какой-то нескончаемый гопак… в который затягиваете и тяжеловесного Волошина и неприятного Эфрона… Цитаты Марины Ивановны жгли, разумеется. Так и пышет инфернальное пламя. Поэтому — уже много лет не могу прочитать ни одного ее стихотворения до конца. И чем злее огонь — тем яснее, что что-то природа ей не додала. Или передала. И получился странный перекос. Такой талант-колосс, такой ум… и такая редкая дура… все в одном флаконе. Как она, бедняжка, до 48 дотянула — загадка.

Написал слово «дура» — и оно тут же пихнуло меня в бок своим дельфиньим рылом. А ну ка докажи, разъясни… что имеешь в виду, когда так называешь первого русского поэта. Слабо?

Стал перебирать. Полюбила будущего убийцу… отдала ребенка на верную смерть в приют… и еще и еще… вернулась с сыном в сталинскую Россию. Что может быть глупее?.