Место иронии то и дело занимает патетика… патетику вытесняет старческий сарказм… который, испугавшись самого себя, уступает место простому реализму, маскирующемуся под реализм магический, который в свою очередь, устыдившись чего-то, поспешно покидает текст, и его место занимает пестрая комбинация стилей и темпераментов — психоделическая белиберда, салат, который конечно и является главным содержанием этого текста.

Формально же — этот текст — еще один, прикрывающийся историей друга и его хобби, рассказ об отступлении уставшего человека. Отступлении перед неудержимо наступающей армией потустороннего.

* * *

Прочитал рассказ «Помолвка» перед видеокамерой.

К сожалению — не последний вариант. Последний вариант всегда висит в небе, не существует. После прочтения исправил несколько очевидных ошибок, кое-где кое-что выкинул и дописал. Настоятельно рекомендую — особенно непрофессиональным писателям (профессиональные писатели безнадежны, как профессиональные жрицы любви) — читать вслух перед камерой свои произведения. Помогает понять, что ты собственно написал… поправить…

О чем же этот рассказ?

Каждый читатель понимает любой текст по-своему. Но и я, после окончания правки, тоже читатель и имею право на собственную интерпретацию.

Полагаю, этот рассказ о страхе. Об экзистенциальном страхе. О главном чувстве современного человека. О все крепнущей уверенности индивида в том, что в мире все пошло как-то не так, как надо. И не только в мире, но и в стране, в городе, в семье, в нем самом. О предчувствии катастрофы. Мировой и индивидуальной.

Бытие главного героя — треснуло и расслоилось. Он потерял себя и стал странником. И с тех пор путешествует по абсурдным мирам. Против воли становится участником зловещих событий…

Неожиданно для самого себя попадает на помолвку с Азалией. В первом варианте текста я назвал ее цыганкой, но потом решил, что это — слишком прямая характеристика, и выкинул это слово.

Ясно, что эта девушка с несносной родней, вся эта кошмарная помолвка с ее гостями, с чудовищем на потолке, с каменоломней в отеле, для Гарри — вовсе не исполнение желаний, а очередное испытание. Еще один этап долгого и тяжкого пути в небытие.

И неожиданное совокупление с Азалией на ресторанном столе, превращенном в брачное ложе, — удовлетворяет его физическое желание, но не приносит ему ни счастья, ни экзистенциального облегчения. Азалия — как паучья самка — убивает его после любви.

После такой «помолвки с смертью» Гарри приходит в себя — в Париже, но не в Париже Пикассо и Шагала, а в далеком 1572 году, в канун дня святого Варфоломея. Оказывается, он там палач.

Никакой морали в этом рассказе нет. Как нет ее и в других моих рассказах. Главный герой не претендует на сочувствие, он неприятен самому себе.

Свое выморочное существование он справедливо не считает жизнью, но щедро делится с нами его подробностями. Зачем?

Потому что относительно нас у него есть свои планы. Все мои попытки выпытать у него, что же он задумал, окончились безрезультатно.

Не хватает только, чтобы он опять заявился, собственной персоной, в Берлин, и начал тут выкидывать свои фортеля. Например — мстить Азалии и искать потерянный сапфир.

В следующем рассказе упрошу монсеньора послать его на Марс, в тюрьму 22-го века. Пусть поостынет.

* * *

Прочитал перед микрофоном рассказ с веселым названием «Чаттануга». Да, да, это та самая песня из «Серенады солнечной долины». Но рассказ получился вовсе не веселым. Сам не знаю, зачем я его написал. Но хорошо знаю, для чего я его НЕ писал.

Я не писал его для решения или разрешения каких-либо этических, эстетических, художественных, мировоззренческих или религиозных задач или проблем.

Я не писал его для того, чтобы экспрессивно описать переживания стареющего героя, готового, как вы можете убедиться, запаниковать или взбеситься, или даже наложить на себя руки.

Я не писал этот текст для того, чтобы вызвать к самому себе жалость или более лестные для моего самолюбия чувства. Мог бы придумать что-нибудь и посильнее.

Я не собирался сравнивать современный Берлин и безумную фантазию фюрера и Альберта Шпеера.

Я не хотел упоминать газовую камеру.

Я терпеть не могу паровозы.

Ненавижу бальные платья.

Также, как и мой герой — не выношу рекламу…

У меня все более отчетливо… складывается впечатление, хм-хм… что мой герой воспользовался моим хорошим к нему отношением — и потихоньку продиктовал мне свой собственный рассказ. Нашептал. Подсунул. И был таков. Братья и сестры писатели, прошу вас, если он случайно вынырнет в вашем тексте… за ухо его и ко мне, на расправу. Можете прищепить его к электронному письму. Буду весьма и весьма благодарен.

Безобразие какое! И намеки какие делает, подлец! Изверг рода человеческого… желтые перцы ему подавай! На хлеб и воду посажу гада. А насчет самоката — надо подумать… Идея конструктивная. Обсудим на педсовете.

* * *

Иногда художник, таинственный отшельник, ставит литературу выше жизни, мелодию и оркестровку речи — выше сюжета.

Повторюсь. Обычная жизнь — эта карточная шестерка — бьет всех литературных тузов. Она богаче и интереснее любой литературы, лирики, фантазии, любых «словесных энергетических конгломератов». Потому писать надо «на уровне автобуса» или как Венечка — электрички… Полезешь выше — достигнешь, конечно, если сможешь, верхних этажей — а там вместо олимпов, вальгалл и других чудес — пустота и духота. То же можно сказать и о погружении во всевозможные глубины.

* * *

Нобелевская речь Бродского. Перечитал еще раз. Какой ум! И какое чудовищное позерство! Видимо, одно без другого невозможно.

Дорогая буква Ю., жалко, что рассказы Вам не понравились.

Впрочем, о «понравились» разумеется не могло быть и речи. Ведь и «Русалка» и «Абсент» и «Под юбкой у фрейлины» — это собственно не «рассказы», не «произведения». Это каскадные водяные спуски… в небытие. Как может подобное понравиться? Тут в пору, взявшись за руки, бежать в другую сторону… что читатели и делают.

И видят, как автор спускается… и пропадает в тумане.

Кстати, геморрой в «Русалке» — как пропеллер у Карлсона. Метафора.

Эти тексты — не литература, а гибель… путь, путь вниз… описанный не без кокетства — но не с читателем кокетничает мой герой, а со смертью… в тайной надежде ее смягчить… задобрить… обмануть… и все-таки пробиться назад, к жизни…

Понимаете, мои тексты — не самоцель, это я давно похерил.

Они только «протоколы»…

Раньше они были протоколами — восторгов, экстазов и ужасов ушедшей эпохи… а нынче — ухода из всех эпох. Моя поэма конца.