прекрасными (одна нынче окончательно потеряла голову), заботливо прихватывают свиток надписи и одновременно удерживают балкон. На данный момент особо пострадавшей сирене, нимфе или русалке (теперь не разберешь) вернули лицо. Оно очень трогательное. Существует совершенно отдельно от статуи. Этакая поделка дошкольника. Но все равно надо сказать спасибо этому доморощенному скульптору-реставратору.

Впрочем, умельцев тут немало. Почти все стены в Стелле несут на себе «картины». Здесь довольно занятный street-art. И на лестнице палаццо, на месте утраченного Солимена, уличные художники изобразили свою фреску в нише. В весьма реалистической манере: обнаженный человек, стоя к нам спиной, с грустью смотрит на Везувий, где в сумраке лесов горит один далекий огонек. Маняще проплывают облака, но человек прикован… И не знаю, возможно, это моя привычка – видеть руины и представлять себе во славе архитектурное произведение так влияет на восприятие?

Я проехала среднюю полосу России в поисках интересующих меня памятников раннего русского барокко и находила их, конечно же, в ужасающем состоянии. В далеких деревнях и даже в ста километрах от Москвы нередко обнаруживаются заброшенные – без преувеличения – шедевры… А быть может, эти неаполитанские дворцы, превращенные в коммуналки, так близки мне, потому что примерно таким – прекрасным и заброшенным – я знаю Ленинград? В моей юности была мода – по-хипповски «зависать в парадниках». И парадные в Санкт-Петербурге есть та-а-акие… Голова закружится. И я помню эти огромные чьи-то квартиры, и эти десятки людей, которые заселялись в залы, делили каждый из них на шесть, а то и на двадцать комнат. И кому-то доставался камин, кому-то половина кариатиды, а кому-то – прекрасное окно… А может, просто меня завораживают картины разрушений? Но скорее всего, эти несколько дворцов, которые стоят по улице следом друг за другом, действительно уникальное явление, их стоит разглядеть поближе. Скорее всего, мы видим их сейчас почти так, как задумывали их творцы!

* * *

В XVIII веке блеск и новизна считаются признаком дурного вкуса. Каждая вещь должна иметь историю, а значит, нести на себе следы жизни, должна быть покрыта патиной времени. Вот что подумала я, и углубилась в следующую подворотню. На первый взгляд она не обещала никаких сюрпризов. Однако пара уцелевших по стенам оконных фронтонов, тонкие прориси двойных пилястр на входе, овальное окно… Несмотря на свое ужасающее состояние, архитектурные детали только утверждали величие избранной пропорции, которая угадывалась и в еле заметной разметке местами облупившейся стены, демонстративно выставляющей свое рыжее мясо, и в шаге ступеней черного камня, исполненном достоинства. Поразила, конечно, в первую очередь опять какая-то особая смелость решения лестниц, и я поспешила внутрь. К сожалению, здесь подняться на самый верх – никак. Две тяжелые двери отсекают любопытствующих от внутренних помещений, но это даже неважно, настолько захватывающий трюк придуман с лестницей. Стоя у ее подножия, ты оказываешься напротив стены, и пролеты разбегаются направо и налево от тебя полукругами, чтобы вновь встретиться на следующей площадке и снова описать восьмерку…

Фердинандо Санфеличе решительно произвел фурор своим подходом к этому весьма утилитарному элементу постройки. Лестница! И вот в соседнем дворе в 1738 году приступают к возведению так называемого palazzo dello Spagnuolo. Состоятельная семья объединяет два старых дома по этой улице в единый дворец и связывает его теперь уже узнаваемым комплексом лестниц, который словно увеличивает пространство двора и устраивает нечто наподобие театральной ложи на каждой площадке пролета. Ах, как прекрасна она на закате! Как сияет ажуром… Санфеличе форева! Пусть он и не заявлен тут как архитектор, однако без его непосредственного влияния не обошлось.

* * *

Забавно, что и внутри дворцы Неаполя устроены особо. В европейской традиции и у нас – в дворцовых жилых ансамблях – всегда есть ряд парадных комнат, общих для жителей всего дома. И затем их сменяют покои – личные комнаты каждого из членов семьи. В Неаполе «высокий дом» обычно делится на четыре части. Квартиери – так называют помещения каждого из жителей дома, который занимает его изолированную четверть, расположенную на нескольких этажах. Семейная молельня, в которой ведутся ежедневные богослужения, объединяет жителей на время мессы. Двор – возможность обсудить хозяйственные вопросы. Эта практика погубила многие архитектурные творения: некоторые из хозяев содержали квартиери в порядке, другие не считали нужным это делать. Так два «дома» из дворца Санфеличе простояли многие десятилетия и вовсе бесхозными, что не могло не сказаться на общем состоянии дворца начала XVIII столетия…

* * *

Мы продолжали брести узкими улочками, заглядывать во дворы и даже открывать те двери, которые поддавались. Так мы нашли вход в церковь, которая почти что утонула в холме, и ход вел туда вниз, по ступеням. Кстати, даже не мы нашли! Такое сам не найдешь… Я в очередной раз проскользнула в щелку приоткрытой двери и вышла в первый частный двор. Он был совсем обыкновенным. Все двери его были плотно закрыты. Комнаты – спрятаны за кружевными занавесками. Ни шанса для любопытствующего. Забавно было только видеть дерево, которое росло ровно посередине, врываясь практически в интерьер, сквозь каменные плиты. И вроде бы нужно уже уходить, но во втором дворе я слышала голоса и мне было любопытно, чем теперь живет неаполитанский люд внутри своих владений. Надев маску заблудшей овечки, я напрямую отправилась на звуки человеческой речи и, можно сказать, ворвалась на частную территорию. В Америке в меня можно было бы и выстрелить.

* * *

Обширный двор был образован ворохом разнокалиберных построек (думаю, что еще до нашей эры тут уже одно к другому пристраивали). Приспосабливаясь к конфигурации холма, утопающего в пышной растительности, это пространство было настолько загадочным, что легко можно было себе вообразить: стоит только войти в одну из этих приземистых старых дверок и пройтись по узкому коридору достаточно долго, вполне возможно – окажешься где-нибудь на Тимбукту или в одной из одиночных камер тюрьмы Неаполя.

В этом дворе на обширных профессиональных козлах мужчины отмеряли сатин и резали его на полотнища метров по тридцать. Их было трое, и получалось у них ловко. Первый раскидывал штуку ткани на столе, второй наматывал отрез, и к моменту, когда отмеренная часть вот-вот должна была оказаться у того, кто с ножницами, он чуть постанывал. Видимо, это означало: «Внимание! Внимание!» Мужчины переглянулись между собой, потом со мной и… продолжили, будто меня тут не стояло. Я расслабилась и начала получать удовольствие от этого слаженного ритма простой физической работы, на пока еще ласковом весеннем солнце, в уютном, тихом, спрятанном ото всех мирке. Наверное, я все же злоупотребила законами местного гостеприимства. Тот, что разматывал