(Всю дорогу вверх по реке я сидел затянутый, что узел на лаге, не имея ни малейшего представления, как бы с ним заговорить и о чем. Кажется, единственное, что я брякнул за все время — это что утречко погожее выдалось, вроде того…)

Рассвет передо мной постепенно материализовался из призрачной кондиции, обретая объем и форму, и лишь деревья да горы продолжали зиять рваными черными дырами в космосе. Грязно-матовая глазурь ползла по реке. Масляная пленка, готовая полыхнуть от единой спички — река адского пламени, простирающаяся до горизонта.

(Знаете, что? Тяжко говорить с кем-то, кого не видел уйму времени, и не говорить с ним тоже не легче. Уж тем более, когда так много надо сказать, но не знаешь, как.)

Покачиваясь, плыли мы по реке, мимо призрачных свай, висящих в плотной мгле, мимо керосиновых ламп за окошками бутафорских фасадов, мимо цепных церберов, бдительно лающих из-за кисейных деревьев; мимо ондатр, то и дело нырявших вглубь, в свои тайные укрытия, и оставлявших на прощание лишь серебристые знаки V на воде, мимо речных птиц, что заполошно срывались в воздух, блестками разбрасывая свой испуг.

(И я был весьма рад, когда мы подошли к берегу и захватили Энди — мне полегчало просто от того, что нашего полку прибыло, и мне больше не нужно морочиться поддержанием беседы.)

С небезопасного и шаткого мостика, нависавшего над рекой этаким продолжением тропинки, сбегавшей с увитого плющом берега, в лодку спустился еще один пассажир. Снулый-понурый-сутулый детина вдвое крупнее моего, но едва ли заметно старше половины моих лет. Он протопал по днищу лодки своими шипованными ботинками, чуть не опрокинув ее, и Хэнк представил нас друг другу:

— Это — Энди, а это — Энди, сядь, — твой кузен Лиланд Стэнфорд. Да садись ты, наконец.

Он был похож на медведя, страдающего всеми мыслимыми подростковыми напастями и комплексами: у него были угри, выпирающий кадык и такая клиническая застенчивость, что с ним едва не случался обморок всякий раз, как я бросал взгляд в его сторону. Он кое-как уселся, зажатый меж собственных коленок, сконфуженно шурша коричневым бумажным пакетом, хранившим в себе по меньшей мере полновесную индюшку, а то и парочку. Его неловкость меня тронула.

— Я так понимаю, — решился поинтересоваться я, — ты тоже член Стэмперского Картеля?

Мой вопрос произвел на него неожиданно успокоительное действие:

— Угадал! — воскликнул он, осчастливленный. — Точно, так и есть.

И в этом спокойствии и счастье он тотчас закемарил на дне лодки, подоткнувшись брезентом.

Через несколько минут мы снова причалили за новым пассажиром. Мужик лет под сорок, облаченный в традиционную каску лесоруба и замызганный глиной комбинезон.

— Наш сосед, — объяснил Хэнк, когда мы направились к берегу. — Зовут Лес Гиббонс. Пильщик, пахал на «Тихоокеанский лес Ваконды», теперь без работы с этой забастовкой… Как жизнь, Лес?

Зверь постарше, поволосистее, погрязнее и чуть помельче нашего первого попутчика. Краснобай в той же степени, в какой Энди — молчун. Его язык работал без устали, умудряясь одновременно молоть порции жевательного табаку и такую сермяжно-цветистую чушь, что лишь с трудом удавалось убедить себя: это реальный человек, который говорит своими словами, а не какой-нибудь персонаж романа Эрскина Колдуэлла.[35]

— Дела неважные, Хэнк, — ответил Лес. — Совсем дрянь. По-чесноку, на бобах мы с жинкой да робятами, да и боб — последний сапсем, да соленую костяку сгрызаем. И конца края не видать — кудой тока мир котится? Коли профсоюзники наши не наладят дело прям чичас — ужо завтра с голоду как есть попухнем.

Хэнк покачал головой, положительно излучая сочувствие:

— Да, поди туго жене приходится?

— Не то слово! — сказал Лес и сделал паузу, чтобы, перегнувшись через борт, протолкнуть через лиловые губы табачную кашицу. — Но лапки кверху — это не по мне. Фигушки! Я вот и чичас в город еду, потому как слыхал, будто там на дорожные работы людев берут. Копать, значится. А чаво? — Он философски пожал плечами. — Не такие дела наши, чтоб нос воротить. Но вы-то, робят, небось еще и наварили на всей этой бузе? А? Так? Рад за вас. В-сам-деле рад. Вы, Стэмперы, парни что надо. Да, я честно рад. Но как же, мать-перемать, ненавижу я эту дорожную мутотундрию! Правда! До чего довели, Хэнк — до такого-то говна на лопате! Нет уж, не про белого человека эта работенка…

Лодка коснулась противоположного берега, и наш пассажир, снова сплюнув, — прямо на сиденье — встал и помпезно ступил на твердь.

— Спасибо, робяты! — он кивнул мне. — В-сам-деле, рад был познакомкаться, хлопчик. Да, спасибо вам. Звиняйте, что затруднил, но покудова я не выкуплю свою лохань у Тедди…

Хэнк великодушно отмахнулся от благодарностей:

— О чем речь, Лес.

— Ну уж нет уж, Хэнк… — Его рука дернулась к бумажнику — как нам всем было понятно, без малейшего намерения раскрывать его. — Нет уж, я вам не какой-нибудь халявщик. Позвольте…

— Ни слова больше, Лес. Рад был помочь. На то мы и белые люди, чтоб друг друга выручать.

Они обменялись взаимно любезными улыбками — у Хэнка широкая и невинная, у Леса похожая на разбитую глиняную тарелку — и Лес поковылял по дороге, бормоча благодарности, смиренный и согбенный, как сама нищета. С тем же видом он уселся в новенький кабриолет «форд-фэйрлейн».

— Обожди секундочку, Хэнк! — окликнул он. — Такая холодрыга — тарантас мой все паршивей заводится.

Хэнк кивнул, забавляясь, а Джо Бен выдохнул в морозный воздух пар своего недоумения:

— А мы-то чем подсобить сможем? На тросу по берегу тебя покатать, что ли?

Хэнк негромко рассмеялся. Он придерживал лодку на месте, пока Лес не получил убедительного отклика от движка машины, и мы поплыли дальше по реке. Уже рассвело достаточно, чтоб я мог видеть, как Джо Бен насупился суровым приговором:

— Как-нибудь ночью я проберусь сюда и скачу в реку эту его чертову колымагу.

— Джо! Лес нормальный парень, зачем зла ему желать, когда…

— Лестер Гиббонс — урод и всегда был уродом! Помнишь, как он загулял целое лето, а жена его с картошки на воду перебивалась в Уолт-вилле? Да его следовало бы в дегте вымазать и в перьях вывалять…

Хэнк подмигнул мне:

— Не правда ли, образчик истинно христианской доброты, Малой? Джоби, как-то даже не похоже на тебя — нападать на беднягу Леса. Нам-то что он плохого сделал?

— Сделает. Он тебе глотку перережет — и ты это знаешь. Хэнк, порой на тебя просто какая-то куриная слепота накатывает. Да все же видят, какой он зуб на тебя точит. Тебе все хихоньки-хахоньки, а он тебе лапшу на уши вешает.