— Зачем ты все это говоришь? — повторила Рене.

— Наверное, потому, что у нас лет десять не было случая столь мило и неформально пообщаться. При твоем экс-супруге общения бы не получилось, а до того ты от меня шарахалась, как от прокаженного.

— Ты меня использовал! — это прозвучало громко, зло и отчаянно.

— Ах, вот оно в чем дело! Что ж — все друг друга используют... если есть возможность. Кстати, если ты не хочешь, как ты только что элегантно выразилась, эпатировать публику, то нам лучше перебраться в твой номер... надеюсь, ты не откажешься заплатить по счету и заказать туда десерт?

Рене взглянула на Теда и слегка кивнула — он махнул официанту.

— Что ты хочешь на десерт? — спросил он у нее, игнорируя нахального родственничка, отношения к которому все еще не определил.

Она молча пожала плечами — за нее отозвался Алек, на сей раз на чистейшем французском:

— Что-нибудь такое... сверху крем, а снизу пропитано ромом.

В номере Алек еще раз удивил Теда. С порога небрежно швырнув в кресло пиджак, он бесцеремонно распахнул дверь спальни, откуда доносилось сопение — и прямо в элегантных брюках и белоснежной рубашке рухнул на ковер, обнимая и тиская неистово ласкающегося к нему песика.

Безупречная прическа тут же растрепалась, на губах заиграла широкая и совершенно не светская улыбка, а голос стал нежным и воркующим, уже без тщательно отработанных аристократических ноток:

— А вот кто мне тут рад! Знаю, знаю, папа пришел... Ну-ка, дай я тебе ушки почешу... — Пес, бешено виляя хвостом, начал облизывать ему лицо — это было встречено хохотом: — Вот так, вот так... давай, маленький!

Тед вспомнил, как этот пес сегодня вылизывал у себя под хвостом, и подумал, что у англичан, наверное, крепкие желудки. Неправильно поняв его взгляд, Алек весело пояснил:

— Он у меня родился. Я и роды принимал, и выкармливал, а потом ей, — кивнул в сторону Рене, которая, кажется, злилась уже меньше — на губах ее даже промелькнуло нечто похожее на улыбку, — подарил. Кстати, кузиночка, у меня месяца через полтора хороший пометец будет — не хочешь? Силихэмы?!

— Хочу... — Рене окончательно оттаяла и заулыбалась во весь рот. — Только ты же видишь, — обвела взглядом гостиную, — я не знаю, когда это закончится.

Тед молча прислушивался к разговору, пытаясь понять, о чем идет речь. Следующая реплика внесла некоторую ясность:

— Я тебе оставлю. Парня или девчонку?

— Девочку... к мальчику он ревновать будет, — кивнула Рене на пса.

А-а, ясно, они собак обсуждают!

— Так вот, кузиночка, — все так же с пола, опершись на локоть и прижимая к себе собачонку, сказал Алек, уже без улыбки. — Ты не спросила, но я все-таки скажу: то, что Мадам мне никогда не простила бы — это мое нежелание бросаться под колесницу Джаггернаута, именуемую «Солариумом». У меня есть мои акции, и большего — в обмен на мою жизнь — мне не надо. А она предлагала именно это... — и снова обаятельно улыбнулся, резко повернув разговор в другом направлении: — Ты бы сводила кобеля к ветеринару — почистить моляры от камня. Кстати, ты его до сих пор сама триммингуешь?..

Больше о делах Алек не упоминал, вместо этого трепался на самые разные темы. О какой-то Алисе, которая по выходным готовится к скачкам (только ради бога, тете Жермен не сболтни!). О своих котах (шика-арные звери, настоящие норвежские лесные) — у него их было четыре. О лошадях, о лондонской ночной жизни и о купленной на аукционе лампе в стиле арт-деко. Адресовался он, в основном, к Теду, который сначала считал нужным подавать светские реплики, а потом невольно увлекся — рассказывал парень живо, образно и с большим чувством юмора.

Рене тоже незаметно втянулась в разговор. Впрочем, обаянию англичанина трудно было противостоять — это чувствовал даже Тед, до сих пор помнивший и ее «кусачие» реплики в начале визита, и отчаянный выкрик «Ты меня использовал!»

Визит закончился так же неожиданно, как и начался. Взглянув на часы, Алек вдруг сорвался с места, на ходу сообщив:

— Мне пора — у меня самолет!

Потрепал по ушам песика, пожал руку Теду — и уже чуть ли не от двери обернулся к Рене.

— Ну что, кузиночка — мир?

Она медленно встала и кивнула.

— Мир, — на губах у нее заиграла такая же уверенная улыбка, как и тогда, когда она бросила кузену: «Можешь догадываться!» Тед понял, что в этом разговоре кроется какой-то очень важный смысл. Настолько важный, что Алек вернулся с порога, подошел к ней почти вплотную и сказал:

— Ну и хорошо.

Она снова кивнула — Алек встряхнул ее за плечо и, уже не оборачиваясь, скрылся за дверью.

Не прошло и нескольких секунд, как послышался стук и в комнате появился Робер. Тед не мог понять, показалось ему, или тот действительно посмотрел на Рене с легким неодобрением перед тем, как спросить:

— Мне с собакой погулять?

— Нет, иди спать, — Рене, наконец, сдвинулась с места. — Я сама схожу.

Тэвиш деловито семенил рядом, то становясь невидимым в пересекающих дорожку тенях деревьев, то снова выделяясь черным пятном в свете фонарей. Впрочем, уже не совсем черным — вокруг глаз и на усах выступила седина. Стареет...

— Он тебя расстроил? — неожиданно спросил Тед.

Только теперь Рене поняла, что с самого выхода из гостиницы не сказала ни слова — и он тоже молчит, просто идет рядом. Сунула руку ему в карман — он уютно свернул ее и пристроил греться, обхватив теплыми пальцами.

— Нет... — не сразу ответила она. Ну как ему объяснить, что это все отголоски давней истории, которая сегодня, кажется, наконец закончилась. Вздохнула и сказала, словно прыгнула в холодную воду: — Я была в него очень влюблена. Мне тогда четырнадцать лет было, и я не знала... и никто тогда не знал.

Ей вдруг захотелось рассказать ему — впервые в жизни рассказать кому-то — об этом лете в Дерривале. Алек казался ей тогда сказочным принцем — веселый, красивый и очень взрослый.

— А почему ты сказала, что он тебя использовал?

— Ну, он... всюду водил меня с собой — на танцы, в кино, на пляж. — Рене глубоко вздохнула и объяснила: — Я ему нужна была для прикрытия, чтобы девушки не липли. А я... думала...

Она ожидала, что сейчас снова станет больно и невыносимо, до тошноты стыдно — как было всегда, когда она вспоминала, чем это кончилось. Как Алек, уже весной, приехал к ним в Цюрих, привез ей Снапика и Тэвиша — и в тот же вечер уехал. И только через полгода Рене узнала, почему он уехал и почему бабушка так страшно кричала на него...

Но больно, как раньше, не было — может быть, потому, что ее руку сочувственно помяли и погладили? А может, боль и обида так долго оставались с ней именно потому, что все эти годы Рене порой, стыдясь самой себя, вспоминала то лето в Дерривале, и как они с Алеком танцевали... и как у нее замирало сердце от одного взгляда на него, от звука его голоса...