нею, покуда не минует кризис, сколько бы времени это ни заняло. Час спустя, когда для пролития не осталось больше слез, ее истощенная плоть превратилась в скорлупу стыда и сожаления, то, что в ней сохранилось – дух хрупкий, как дымок, – отправилось следом за этой женщиной к ней домой, где ее баловали, успокаивали экзотическими чаями, внимательно слушали до глубочайшей ночи. Джесси она понравилась. Вроде бы они уже встречались, к удивлению Джесси, – на ее собственной свадьбе, где ее новая подруга, умелая органистка, по просьбе Гэрретта сыграла серьезную медленную аранжировку «Зажги мой огонь»[92]. Женщиной и была Никки.

Через месяц Джесси к ней переехала.

Она теперь меняется так быстро, беспокоилась она – и лишь наполовину в шутку – о том, как трудно ей себя догонять. Переставлялись местами сами молекулы. Она занималась своими делами изумленная, неприкрыто бормоча сама себе: я не я. Необычайно. Просыпаться в постели рядом с теплым присутствием другой женщины – переживание таких вывихнутых оторопей, что требовалось много одиночества, целые безмолвные поля его, чтобы засечь и рассортировать чувства как нужно, отыскать в них подсказки: в чем же смысл этой сбивающей с толку радости? Она была, как ребенок, открывший для себя мороженое, который теперь хочет его каждый день да еще и по нескольку раз. Конечно, она трогала и даже целовала подружку-другую, но то были дружеские касания, дружеские поцелуи. Но как же странно, до чего бесспорно волнующе заниматься сладкой телесной любовью со своим собственным полом, знать в ошкуренных кончиках своей души комбинацию замка́ в хранилище, полностью погружаться в чувственную сладость отыскания себя, своего полного «я», в живое зеркало удовольствия другого человека. Голод ее по Никки был пугающ: впервые обнажила она кому-то пустоту своего бытия, и сама поразилась ее размеру, габаритам нужды. Каждый день – непреклонное опорожнение, думала она, без связующей силы любви.

Никки, независимый половой мистик, верила в то, что любовь – это выплеск потустороннего здесь и сейчас, и всякий раз, когда предаешься любви, ты делаешь это буквально – вверяешь себя трению половых органов, разогревающему землю пламенем небес, а заодно и увеличиваешь свое грядущее пространство в вечности.

– Хочу быть состоятельным ангелом, – сказала Никки. – Хочу населять особняк на северном берегу рая.

– Я тебя люблю, – объявила Джесси. – Я люблю качество твоего ума, люблю легкие очертанья твоих асимметричных грудей.

Джесси отказывалась вылезать из постели по нескольку дней, а когда наконец поднялась – сбрила волосы с правой стороны головы, а оставшуюся половину выкрасила в платину. Одну неделю одевалась проституткой, следующую – рабочим на стройке. Возбуждало уже освобождение от репродуктивной тревожности; до чего гнетуще «естественным» раньше был этот груз. Ей хотелось подбегать на улице к натуралам, выкрикивать непристойности им прямо в ошарашенные лица.

– Ты совсем с поводка сорвалась, девочка, – заметила Никки, развлекаясь.

– Съешь меня, – ответила Джесси.

В защищенной уединенности своего американского дома они привольно отведывали от шведского стола эротической практики, и в выборе у них ключевым фактором служила новизна. Они были молоды и влюблены, и резиновые костюмы неотвратимо их возбуждали. Серьезный флирт с садомазо закончился, однако, непредумышленной комедией, когда Никки, стоя на коленях в масле и плавая в кожаной упряжи на несколько размеров больше, обмякла от беспомощного хохота над нелепо начищенным носком сапога, который ей только что весьма отрывисто приказали поцеловать. Джесси, наслаждавшаяся своей ролью, быть может, немного чересчур – дочка легавого, в конце концов, – совершила попытку дисциплинарно ее наказать несколькими неуклюжими ударами хлыста. Никки завизжала от веселья, она растянулась на полу, она вытирала слезы с глаз. Слава богу – наручники. Чуточка связывания, по крайней мере, оказалась услаждающе поучительной для них обеих.

Одними авантюрными выходными они позаимствовали пару игл и тачку у своей подруги Тоби, тату-художника. Та жила одна в бывшем магазине с беззубым черно-белым терьером по кличке Напор и злобным изумрудным попугаем-ара, чей словарный запас целиком и полностью состоял из фраз: «Терпеть тебя не могу», «Где мои деньги?» и «Чего уставился?» Громадную непросвещенную орду нетатуированных Тоби презрительно называла «незабитыми».

– Получишь картинку из-под моей иглы, – утверждала она, – и очень быстро поймешь смысл приверженности. Если бы всех раскрашивали как нужно, вся страна была бы благороднее и праведнее – и красивей, к тому же. – Именно ее специальностью были узоры в духе Дали на тему игральных костей или карт. На правом бицепсе у нее самой красовалось дерзко реалистичное изображение игрального автомата, в окошке – трио лимонов, местный эквивалент девиза «Рожденный проигрывать». Тоби отправляла своих друзей с тюбиком бацитрацина, коробочкой пластырей и собственными благословениями.

Джесси и Никки начали тренироваться на паре дюжин грейпфрутов, надписывая сияющие желтые головы плотным ассортиментом счастливых личиков, сердечек, розочек, черепов и неуклюжих единорогов, напоминавших крыс с железистыми заболеваниями. Когда украсили всю кожуру, пожизненно исшрамив плоть фрукта, они принялись ставить эксперименты друг на дружке, рисуя каракули на листах телесного блокнота, на подошвах, на мертвых мозолистых участках, где от игл было не так больно, а отметины со временем снашивались. Но как только прокололи человеческую кожу, настроение поменялось – ставки поднялись, в комнату вступило что-то иное. Вероятно, это Джесси предложила вознести сталь повыше, и уже вскоре они по очереди с нежной неуверенностью награвировывали свои имена друг дружке на дрожащие попы. Последовавший за этим непреднамеренный приступ любовной игры был откровением животной течки.

– Боже, – воскликнула Джесси, – мне никогда так не хотелось трахаться.

– Все дело в химикатах, – объяснила Никки, – затопивших нам мозги. От ран.

Все простыни перепачкались кровью и краской. Джесси пощупала пальцем свежий барельеф на своей ягодице.

– Теперь мы владеем друг дружкой, – объявила она.

Никки осматривала себя в зеркале.

– Думаю, нет, – ответила она.

Почти каждую субботу они запрыгивали в джип Никки, детей высаживали у матери и гнали в пустыню через красноскальные каньоны, памятники пластичной силе времени, минареты из песчаника и зазубренные арки, продолговатые силуэты фантастических животных, грубые человеческие бюсты, мимо громадной скалы Атлатль, изрезанной символами охоты древних шаманов, которые понимали обряды отображения, как изловить силу их жертвы в силки надписи соответствующего контура, затем по малоезженой дороге, по колее для вездеходов – и в глухомань, ликующе подскакивая на окаменевшем приливе доисторических морей, часы свободы, небо настежь, сам день – живое тело с видимыми связками и сосудами, гористое сердце, гениталии света, чтобы прибыть в тайное место истинной пустоты, куда редко заезжают туристы. Одежду они оставляли в машине и голые, если не считать крепких походных башмаков, пересекали пылающую столовую гору, Wandervogel[93] нового века в женском обличье, перекрикивались, находя окаменелости, посверк возможных