– Если понимаешь свою пользу, связываться с Фредом Ч. Доббзом не станешь[94], – выцарапывая на валуне, рябом от метеоритов, собственный петроглиф, стилизованное сплетенье их инициалов, подарок археологам двадцать второго столетия. Разгоряченные и изможденные, они отдыхали в узкой тени иисусова дерева, оттенки кожи после недель на солнце неуловимо сливались с оттенками земли, коснись одной, коснись другой, рукою, ртом, языком.

– Великолепно, – вздыхала Никки с британским выговором, какой ей нравилось применять всякий раз, когда она бывала нага, и лепная красота головы ее, как у Богоматери, текучая многозначительность ее взгляда, чарующие движения губ, когда она говорила, были событиями по масштабу равными тому, что их окружало.

Мимо неистово пронеслась мелово-бурая хлыстохвостая ящерица – чешуйчатая ртуть, сливающаяся с камня.

– Правда, – серьезно сказала Джесси.

Никки рассмеялась.

– Вот как мы б могли честно жить где-либо еще?

И это было правдой. Край этот был особенный – не только потому, что Джесси в него народилась, но еще и потому, что оттачивал все чувства, не давал им притупиться. Тело гудело приемником, перехватывая сообщения из-под шума человеческой суеты, в глуби, по молчаливым гармоникам пауков, кустарника и взметающегося песчаника, чья барочная архитектура часто напрямик сообщала что-то сердцу Джесси, эта первобытная близость с нечеловеческим – признание его непрекращающегося бытия у нее внутри.

– Если б захотелось кого-нибудь убить, – размышляла Джесси, – тут было б самое место.

Никки скорчила гримасу.

– Таких странных умов, как у тебя, я ни в ком еще не встречала.

Тогда Джесси повернулась и прошептала подруге на ухо, брови Никки изогнулись от притворного ужаса.

– Уверена, что твоя фамилия – не Джеймс?[95] – Но подчинилась без неохоты, еще одно деяние, чьи невинные энергии, воображала она, подпитывают истощенную землю, секс как хорошая экология, психический ливень. Закончив, они полежали вместе на ржавом песке в великой синей базилике этого величайшего дня.

– Я здесь обожаю, – воскликнула Джесси. – Чувствую себя… – она поискала точное прилагательное, – … богато. – Затем продолжала: – Со временем, знаешь, и черепахе, и зайцу равно будет явлено, что самые значительные мгновенья нашей жизни – это те, в каких мы ничего не делаем. Что мы делаем, когда «не делаем ничего», – это и есть поистине мы.

Никки приоткрыла глаз.

– Ты изъясняешься бессмысленными присловьями.

– Отчего ж нет? Я в пустыне. У меня видения, я основываю религию.

– Великая богиня. Дальше начнешь раздавать заповеди и молиться пенису.

– Одну заповедь: руки свои держи при себе – если только их вежливо не направят куда-либо еще. – Ей хотелось пробраться Никки внутрь глаз, но те вновь отступили за прикрытые веки, поэтому Джесси обратилась к встрявшему клину хрящика, к наизусть выученному вздернутому носу. – Разумеется, я воображала жизнь с того конца волшебной флейты кожи, у какой есть владелец. Какая полнокровная девушка так не поступала? Ключ к королевству. Ось культуры. Змея в спальне. Еще бы, давай-ка пустим его в дело. И чем больше, тем лучше.

Медленная тонкая улыбка морщиной пролегла по лицу Никки.

– Ладно, – призналась она. – Я тоже. – Во взгляде ее содержалось веселое согласие того, кто уже давно выучился скакать верхом на звере собственного ума, не слишком часто и проливая что-либо. – Фантазии – это ведь может быть весело, verdad?[96] Но и телевизор – жизнь не настоящая. Помню первый раз, когда я услышала о Фрейде и про эту его чепуху с завистью к пенису. Я была просто в шоке. И это откровение? Это наука? Нехватка – не у нас между ног, она в голове у мужчины. Я там внизу никогда не переживала ничего, кроме власти, – не отсутствие какое-то, а большую, наглую, прекрасную власть.

– И похоть, – предположила Джесси.

– Конечно.

– И духовный апофеоз.

– Разумеется.

– И сущность женского естества, чистую и подлинную, какая она есть сейчас и навсегда, во славе грядущей.

– Во славе грядущей, да, совершенно определенно.

А за уютным костерком их жизней голодным волком рыскал Гэрретт, чуя их счастье. Он вновь начал звонить и заходить, по телефону и лично, дома, на работе. Он хотел, чтобы Джесс вернулась. Без нее дни были камешками, падавшими по одному в самую середку его лба, ночи – шабашем бесов, которых не подпускать близко удавалось лишь напряженно представляемыми актами самоубийства. Он понимал, что его испытывают на вертеле любви, а также, что надежда его еще и в понимании. Люди меняются. С этим не поспоришь, согласилась Джесси. Я тебя не знаю. Я не знаю того человека, кто некогда думал, будто знал тебя. Ей жаль. Ему тоже, а ярость подымалась в нем, как ртуть в термометре. Стало быть, он хочет себе детей. Нет, детей она может оставить себе, если ему можно будет наблюдать за ними с Никки в постели вместе. На этом рубеже Никки вызвала легавых, которые за последующие месяцы стали неохотной третьей стороной в этом по сути неизменном диалоге. Однажды Джесси проснулась и обнаружила, что Гэрретт в кухне делает себе сэндвич с жареным сыром. Ушел он без сопротивления, безмолвный, как призрак. Вторично они нашли его в доме, когда на середину гостиной он стаскивал в кучу мебель, и два сотрудника полиции получили серьезные травмы, применяя муниципальную силу, дабы выдворить Гэрретта из помещения. Дети плакали, Никки материлась налево и направо, а значительную порцию личной жизни Джесси грубо присвоили вечерние новости – ощущение сродни тому, когда вымоешься в той воде, где уже кто-то мылся. Не одну неделю ей было стыдно показываться на людях. Теперь же, очевидно, бес вновь вышел на свободу, Тоби уверяла, что видела, как Гэрретт всего два дня назад прогуливался по Сахара-авеню – конечно же, подруга предупредила, а не власти, – и Никки заговорила об оружии, а Джесси испугалась: не столько своего бывшего, сколько самой себя и того, что она может совершить, если он осмелится переступить ее порог в третий раз. Чего ради ход ее времени должен определяться мужчиной, который, бывало, разгуливал с пятнами от дрочки на рубашке?

За ее окном скворчащие изумрудные ветви неоновой пальмы, казалось, слегка колыхались от касания ночных течений, не ощущаемые органической родней тех пальм. Порой, даже собравшись в уютную близкую кучку с Никки и детьми, Джесси чувствовала себя так, будто бы она выброшена на необитаемый остров где-то вдали от дома. Бремя бытия – ее собственного, ее семьи – стало невыносимой загадкой, хоть и было очевидно, что сквозь их жизни пробирается нечто значительное и неопределимое – сквозь жизни всех, уверенный толчок в воплощение из какого-то далекого неведомого источника, опухоль, расцвет обязательства и смерти – приятные мысли, какие сопутствуют тебе