– Сливянка, – сказал Эрли. – Видать, нализалась в стельку, а когда вылезала из ванны, споткнулась, да так и уснула с бутылкой в обнимку. Если б от тебя не разило виски, ты б тоже унюхал.

На Бутси от облегчения накатила слабость, он прислонился к стене, чтобы не упасть.

– Так она не умрет?

– Разве что от похмелья. Тебя-то сюда как занесло? Чужой дом… чужая жена…

– Пастор меня послал, – объяснил Бутси. – Волновался за нее, она не пришла в церковь.

– Надеюсь, к моей жене он никого не пошлет, если она не придет в церковь, – раздался голос за спиной.

Бутси и Эрли разом обернулись – в дверях стояли двое врачей. Того, кому принадлежал голос, горластого крепыша, звали Лоренс, фамилия вылетела у Бутси из головы. Пару раз Лоренс заглядывал в бар, когда его жена была через дорогу на службе. Второй – Ронни, брат Джо Билла Рейдера. По обрывкам разговора они поняли, что тревога напрасная, и теперь досадовали, что их зря побеспокоили.

– Простите, ребята, за ложный вызов, – сказал Эрли. – Возвращайтесь в город. А семья ее, думаю, вам скажет спасибо, если не растрезвоните всему свету.

– Не беспокойтесь, – заверил Ронни. – Наша работа быстро учит держать язык за зубами.

Конечно, ни они, ни старушки, что подслушивали телефонный разговор, не стали держать язык за зубами. Телефоны по всему округу разрывались от звонков, передавалась из уст в уста самая пикантная за последнее время сплетня. Всей истории целиком не знал никто, каждый додумывал ее про себя, но вывод напрашивался сам собой: Бернис – тихая алкоголичка, и Сэмюэль об этом знал. Иначе зачем послал к ней забулдыгу, когда столько вокруг порядочных людей, которые были бы рады помочь?

Нашлись и те, кто заподозрил между Сэмюэлем и Бернис тайную связь. Вот уже несколько месяцев они неразлучны, не говоря уж о том, что когда-то любили друг друга, а такого, как Сэмюэль, или такую, как Бернис, не так-то просто забыть.

Но ни одному человеку даже на минуту в голову не пришло, что Бернис Мозес подумывала о самоубийстве.

Незадолго до завершения службы к шатру начали съезжаться те, кто явился сюда не за музыкой и не за духовным просветлением. Одни сидели за рулем, не выключая мотора и обогревателя, и ждали, когда будет сказана последняя молитва и наружу выйдут прихожане. Другие выбрались из машин и курили у входа – им не терпелось первыми сообщить новость.

Через дорогу, возле бара, тоже остановилась машина, и водитель ждать не стал.

Уиллади уже волновалась, куда пропал Бутси, когда появился Хобарт Снелл, старикашка, скрюченный артритом и насквозь прожженный в нечестных сделках. В «Открыт Всегда» он был редким гостем, но на сей раз заковылял прямо к стойке.

– Налей мне какого-нибудь пойла. Все равно какого.

«Раз ему все равно, – подумала Уиллади, – значит, и мне все равно», – но плеснула ему «Джек Дэниелс», из вежливости.

Хобарт поднес бокал к носу, обводя беспокойным взглядом комнату.

– Вижу, ваша местная достопримечательность еще не вернулась, – сказал он.

– Достопримечательность?

– Лесоруб. Пропойца. Бутси Филипс.

Ехидный тон Хобарта не понравился Уиллади, и она не сочла нужным скрывать.

– Во-первых, – начала она, – Бутси – мой друг. А во-вторых, раз вы только что зашли, откуда вам знать, что он здесь уже был?

Хобарт хохотнул, отпил глоток.

– Всем уже известно, где был сегодня Бутси, – ответил он. – Что ж ваш муж послал к своей подружке такого олуха?

– Похоже, наш шатер доживает последние дни, – пожаловался Сэмюэль, лежа рядом с Уиллади.

Сплетники после службы взахлеб делились новостью, почему Бернис Мозес не приехала в церковь петь. Наклюкалась и уснула в ванной на полу нагишом, с ног до головы в сливянке, и Бутси Филипс, обнаруживший ее, решил, что она истекает кровью.

– Из-за Бернис? – спросила Уиллади. – Глупости. Вокруг полно людей, кто поможет тебе с музыкой.

– Но не каждый же вечер, – возразил Сэмюэль. – Да и вообще богослужения под открытым небом – всегда дело временное. Прихожан у нас все меньше и меньше, и скоро я окажусь в долгу у прокатной компании и дело закончу себе в убыток.

Они помолчали, и Сэмюэль сказал печально:

– Хоть убей, не знаю, чего от меня хочет Бог.

Уиллади не нашла слов, поняла лишь, что муж нуждается в утешении, обняла его и стала баюкать, словно младенца.

Через несколько дней Сэмюэль вернул шатер, складные стулья и звуковое оборудование прокатной компании и с головой ушел в новое дело: стал расчищать заросший участок Каллы – рубить и сжигать кустарник, пилить на дрова валежник. Тяжелая работа приносила радость и давала возможность обращаться к Богу, хотя, по правде сказать, Сэмюэль считал, что настал черед Бога обращаться к нему.

Имя Бернис в семье обходили молчанием. Она никуда не уехала, а пустилась во все тяжкие – кидалась на шею мужчинам, от мала до велика, и старалась, чтобы весь мир знал о ее похождениях.

Той был раздавлен, он лишился самого дорогого в жизни. Кроме детей. Детей он любил всем сердцем, до боли, но сейчас никого не мог видеть рядом, даже их. В баре он по-прежнему работал с ночи до утра, но с посетителями почти не заговаривал, и никто его не осуждал. Каждый понимал, что Той сам готов пуститься во все тяжкие, на свой лад, того гляди начнет бросаться на людей, – и боится сорваться, если на него начнут напирать.

И Той держался от всех подальше. Каждую свободную минуту – если не работал и не спал – он проводил в лесу или у воды, но лишь сильней тосковал. Красота природы напоминала о другой красоте – утраченной.

Даже домашний уют сделался ему невыносим, и вскоре Той перебрался из дома в сарай, на старую армейскую раскладушку. Там было неуютно и тесно, но Тою простор и не требовался.

Уиллади оставляла для него еду под дверью. Если им случалось встретиться, они перекидывались парой слов ни о чем. Той утратил интерес к разговорам, и Уиллади все понимала.

Дети были безутешны. Блэйд иногда брался «нарисовать дяде письмо» – выразить себя не словами, а рисунками. И оставлял под дверью сарая. Рисунки Той забирал, но держался все так же отчужденно.

Сван ходила кругами возле сарая, пару раз пыталась поговорить с Тоем через стену, но Уиллади шуганула дочь: дядя Той работает ночи напролет, ему надо высыпаться.

– Ему нужно время, – объясняла детям Уиллади, когда те допытывались, отчего так изменился человек, которого они боготворили.

– Но он нас больше не любит! – рыдала Сван.

Уиллади отвечала:

– Еще как любит. Больше всех на свете. Рано или поздно он выберется из своего логова, и тогда держитесь, столько на вас обрушится любви.

Настал февраль, а Бог так и не указал Сэмюэлю, что делать, и тот спросил у Каллы, можно ли посадить картошку.