— Конечно, — Майя с готовностью взяла мелочь, но бабулька не спешила уходить.

— Что-нибудь еще?

— Уж и не знаю, как сказать… — Вера Алексеевна на секунду замялась, потом, решившись, неожиданно выдала: — Ты сейчас одна живешь?

— Одна, — растерялась Майя, почувствовав вдруг, как сердце ухнуло куда-то вниз, как с крутой горы. — А что случилось?

— У тебя в квартире утром кто-то ходил.

Она деланно рассмеялась:

— Кто у меня мог ходить? Наверное, я сама.

— Но ты была на кладбище, — возразила старушка. — Не подумай, что я люблю совать нос не в свое дело… Просто после всех этих убийств…

— Да нет, — Майя постаралась как можно беспечнее махнуть рукой. — Вам почудилось. Замок у меня цел, из квартиры ничего не пропало…

— А потом он стучал молотком в прихожей, — упрямо продолжала Вера Алексеевна. — У меня, Майечка, уши пока на месте. Глаза вот стали ни к черту… Ну, коли ничего не пропало, то и ладно. А я беспокоилась. Так ты не забудь насчет хлеба.

Конспиратор хренов, думала она со злостью, пробираясь сквозь снежные завалы (к вечеру намело). Ищут тебя — так и сиди тихо, как мышь. Скорее бы избавиться от Гоца. И от опасности, настойчивый запах которой его окружает…

Дневник

«Я ехал в Петербург в компании нескольких репортеров (вольные журналисты и фотографы — так они отрекомендовались). Я почти не принимал участия в их разговорах, да они и не настаивали: что за дело им, молодым и жаждущим славы, до коллежского асессора на пенсионе…

В эти ненастные дни в Питере как раз начинался судебный процесс над депутатами. Старик Столыпин добился-таки своего, как я и предсказывал. У меня тоже было с собой репортерское удостоверение одной из правых газет, но туда, на Литейный, меня влекло нечто иное, нежели подробности процесса. На другой стороне улицы, в квартале наискосок, располагалось крошечное кафе и парикмахерский салон Якова Штифмана. Яков был тишайшим человеком и напоминал вечно испуганную мышь. Он жил один, и только позже случайно я узнал, что когда-то он был женат и имел дом в Баку. Жену его убили во время погрома, а сам Яков чудом уцелел: уезжал из города по делам, на переговоры с поставщиком продуктов для своей чайной. Планировал обернуться в три-четыре дня, а оказалось, уехал насовсем. Много колесил по стране, искал счастья в Польше, но осел в Петербурге, купив вид на жительство.

Здесь, в его кафе, в витрине которого стоял громадный торт из папье-маше, я встречался с приставом следственного управления Алексеем Трофимовичем Альдовым. Последняя наша встреча состоялась два месяца назад, еще до моей поездки на Кавказ. Яков проводил нас в отдельный кабинет, ловко и быстро накрыл столик, но Алъдов только махнул рукой: некогда, мол, не до изысков… Он казался очень возбужденным и озадаченным, как человек, который совершил неожиданное открытие и сам в него не верит.

— Интересующее вас дело об убийстве мне высочайше велено прекратить, — буркнул он, стараясь не поднимать взгляда от тарелки.

— Кем? — спросил я.

— Будто не знаете.

— Возможно, Департамент по каким-то причинам забрал его себе? Обычное явление для России, склока между соседними ведомствами.

Он пожал плечами.

— Так или иначе — теперь я лишен доступа к расследованию, уж не взыщите.

Я протянул ему пачку ассигнаций — обычный гонорар. Алексей Трофимович лишь покачал головой:

— Не возьму. Я привык получать деньги за проделанную работу. А тут…

— Не отказывайтесь. Вы и так сделали очень много.

— Не ради вас, — хмуро сказал он. — Ради того человека, что передал вам… РУКОПИСЬ.

— Я понял.

— Однажды он спас мне жизнь. То, что я сделал, — я сделал в память о нем.

Я не стал допытываться подробностей. И так было ясно, что Альдов имел в виду того эсера-максималиста, Анатолия Демина, сидевшего со мной по соседству в Орловском централе и умершего от туберкулеза…

— Перед самым моим отстранением от дела мои агенты нашли одного проводника питерского экспресса. Он дал интересные показания. Я показал ему фотографические портреты трех наших подозреваемых. Одну особу он опознал.

— А вашему проводнику можно верить? Столько времени прошло…

Альдов поджал полные губы, размышляя.

— Человек уже в летах, но имеет исключительную память на лица. Думаю, он не врет. Видите ли, упомянутая особа ездила в Петербург дважды подряд, с интервалом в неделю. Причем в первый раз — третьим классом, тайно. В одиночестве. А через восемь дней — уже в мягком купе. Это показалось проводнику подозрительным, и он запомнил.»

— Он давал показания в полиции?

— Нет, мы встречались с ним один на один.

Какое-то непонятное беспокойство закралось мне в душу. Словно прозвенел некий внутренний звоночек, предупреждавший об опасности.

— Вы можете устроить мне встречу с этим проводником? В приватном порядке.

— Попытаюсь, — сказал он, чуть поколебавшись. — Он возвращается из рейса…

— Нет, нет, в ближайшее время я сам буду вынужден уехать. Сделаем так: со следующего месяца я буду приходить сюда каждый вторник и четверг и ждать вас с шести до половины восьмого вечера. Если все идет нормально и слежки за мной нет, в руках у меня будет свернутая газета. Если же газеты нет — разворачивайтесь и уходите. Засвечивать вас я не имею права.

Пристав невесело улыбнулся:

— Прямо как в романах господина Конана Дойля. Сыщики и шпионы всегда узнают друг друга по газете.

— Так это хорошо, Алексей Трофимович. Чем меньше мы, выделяемся из толпы, тем дольше живем.»

…Алъдов был найден в подъезде собственного дома на Васильевском через два дня после нашей последней с ним встречи. Он был убит двумя выстрелами из револьвера — первая пуля вошла в спину, вторую убийца выпустил в середину лба, когда пристав уже упал: преступник хотел иметь полную гарантию. Я узнал об этом только по возвращении с Кавказа, раскрыв в газете раздел уголовной хроники. Какой-то пронырливый репортер поместил под короткой статьей фотографию места преступления: темная лестница с вычищенными медными перилами, дверь богатого красного дерева, труп в клетчатом пальто, в лужице крови, на вытертых сотнями ног плитах — нелепый, с неловко подвернутой рукой и в выбившемся из-под воротника толстом шарфе. Только сейчас, глядя на фото, я узнал, что Альдов катастрофически лысел и зачесывал остатки волос с боков наверх, прикрывая череп. Наверное, это обстоятельство его очень беспокоило — у него была молодая супруга, настоящая красавица, он дорожил ею и хотел соответствовать…»