не помещалось в гильотину, – вспоминал Яновский, – казацкая шея оказалась слишком толстой для рамки под лезвием». Последними словами, которые Горгулов пробормотал по-французски, были: «О Святая Русь!» Его труп отвезли на кладбище в Иври и похоронили в общей могиле, известной как «квадрат обреченных», вместе с еще двадцатью восемью казненными убийцами. Позднее его беременная вдова, Анна, забрала тело и похоронила где-то в другом месте в парижских пригородах; мсье Дейбле получил обычную плату три тысячи франков59. В США на этом деле прославилась журналистка «Юнайтед пресс» по имени Мэри Найт: переодетая мужчиной, она оказалась единственной женщиной, которой удалось пробраться на трибуну для представителей властей и прессы. По ее словам, Горгулов «выглядел как огромное чудовище в свете занимающегося дня», и, с «дьявольской улыбкой» на лице, он «лишился своей головы»60.

Впоследствии выяснилось, что в день убийства, дожидаясь жертвы, Горгулов купил на благотворительном базаре три книги и подписал их: «Павел Горгулов, предводитель русских фашистов, только что убивший президента Французской республики»61.

Пресса сходилась на том, что Горгулов был сумасшедшим; это подтверждала и его жена. Однако ходили слухи, что он – советский агент, а убийство совершено с целью спровоцировать антисоциалистическую, реакционную бурю в ходе предвыборной кампании – президента застрелили накануне выборов во французскую Конституционную ассамблею. Горгулов наверняка надеялся навлечь гнев на левое крыло, недавно добившееся во Франции значительного влияния, однако убийство не оказало такого эффекта – наоборот, левые вернулись к власти, получив большинство голосов, а на убийство Дурмера отреагировали требованием «выкинуть из страны всех белогвардейцев». Русских эмигрантов обвиняли в пособничестве французским правым и «заговоре с целью разжигания войны против Советов», объявляли «фашистами или подобием фашистов»62.

В эмигрантской прессе «Возрождение» называло Горгулова «полуграмотным неврастеником» и связывало его с похищением генерала Кутепова; сутки спустя эта же газета открыто объявила его «советским комиссаром»63. Милюков в «Последних новостях» проявил бо́льшую сдержанность, опасаясь еще усилить враждебные настроения французов в отношении русской колонии. По его мнению, необходимо было как можно скорее внушить французам мысль о «неразрывной связи» русской эмиграции с Европой и европейской цивилизацией64. Благодаря Ивану Бунину русскому Парижу предстояло отпраздновать грандиозный культурный триумф, который хотя бы отчасти затмил жестокое и бессмысленное преступление Горгулова.

Глава 11. «Далекая скрипка среди близких балалаек»

В годы изгнания Иван Бунин в своих произведениях описывал прошлое – не ту Россию, какой она стала в реальности, превратившись в новое cоветское государство, с которым у него не было ни физической, ни эмоциональной связи, а свои воспоминания о России, какой она была до революции. Советы, конечно же, критиковали Бунина за «желчность и скуку», провозглашая жертвой «контрреволюционного обскурантизма». По их мнению, Бунин больше интересовался разрухой и упадком, «гнилью и пылью веков», упорно оставаясь «чужд всему новому в России». Советские критики заключали, что некогда выдающийся русский писатель больше не идет в ногу со временем: «Никому не нужен калека, живущий за границей, отверженный живой, трудящейся Россией… Бунин – мертвый человек»1.

Однако в Париже на него смотрели по-другому; там Бунина все еще почитали как литературного патриарха – «фигуру первого порядка». «Таких писателей, как вы, у нас не было со времен Толстого», – заверял его Марк Алданов. В 1930 году, на ежегодном собрании по случаю дня рождения Пушкина, Бунин вышел на сцену. Высокий, седеющий, с добрыми, но явственно печальными глазами, он в своем достоинстве выглядел трагическим олицетворением эмиграции, «непоправимой ошибки», связанной с отъездом из России2. Это был человек, обойденный мейнстримом европейской литературы; возможно, он сам стал тому виной, слишком отдалившись от литературного сообщества – в конце концов, бо́льшую часть времени он проводил на юге, в Грассе. Читатели по-прежнему хранили ему верность, «чаровались», как выразилась Зинаида Гиппиус, его элегическим, навевающим воспоминания стилем, однако он не являлся «ни учителем, ни предводителем»3. Тем не менее с 1923 года литературные круги Парижа выражали убежденность, что у него есть серьезные шансы получить Нобелевскую премию в области литературы. Действительно, в тот год предпринимались шаги по выдвижению трех русских: Бунина, Мережковского и Александра Куприна. Последний, хоть и считался в России мастером коротких рассказов, на премию вряд ли мог претендовать. После переезда в Париж он замкнулся в одиночестве, погрязнув в пьянстве; «его огромная аудитория рассеялась»4. Ходили слухи, что Максим Горький, оставшийся в Советском Союзе, является кандидатом номер один. Тем не менее никто из русских не был номинирован. Однако Бунин продолжал надеяться когда-нибудь получить премию. Он постоянно жаловался, как в одном из писем от февраля 1927 года, что «истомился от вечного желания и вечной тревоги… Мои литературные заработки скудные, несмотря на мою “славу”». «Я не для масс», – признавал он, и по этой простой причине никак не мог заработать достаточно денег. Даже «Нью-Йорк таймс» отмечала, что «русский писатель, покоривший литературную элиту Америки и Англии такими произведениями, как «Господин из Сан-Франциско» и «Деревня», стал в Париже трагическим образчиком великого писателя, которого больше уважают, чем читают»5.

И снова в конце 1930 году Бунин и Мережковский упоминались как «серьезные претенденты» на Нобелевскую премию 1931 года. Марк Алданов настаивал на том, чтобы Бунин выдвинул свою кандидатуру и написал необходимые письма. «Ныне на это можно рассчитывать с математической точностью, – говорил он, – если Горький выйдет из соревнования». Сторонники Бунина всячески уговаривали его, заверяя «что в Париже поднимается огромная волна поддержки в его пользу». Как обычно, финансовые проблемы, которые можно было решить с получением премии, вышли на передний план: «В этом году мы превратились в абсолютных попрошаек, – жаловалась Вера в своем дневнике. – Даже молодой человек никогда не зарабатывал так мало денег»6.

В конце января 1931 года пришло подтверждение – кандидатура Бунина выставлена на соискательство; Мережковский написал ему с предложением поддержать кандидатуры друг друга, а деньги в случае победы поделить пополам. И снова их ждало разочарование – из сорока соискателей, отобранных в тот год, премию в области литературы посмертно получил шведский поэт Эрик Аксель Карлфельдт. Бунин был в отчаянии: «Получить эту премию – цель всей моей жизни. Премия заставила бы мир обратить на меня внимание, читать мои книги, переводить их на все языки»7. Он считал, что если не получит премии в 1931 году, то не получит ее никогда. Однако… однако… все говорили ему, что его основанный на воспоминаниях роман «Жизнь Арсеньева» – настоящий шедевр, книга «Прустовой мощи», способная потягаться с циклом «В поисках утраченного времени». Действительно, поэтические описания природы в ней