оценил, и Китаец, не выдержав, расплывается во весь рот. Ему становится легко и просто, он забывает обо всем, отдавшись этой мгновенной бездумной легкости. Терзающий его кошмар преследования отступает. Он виснет на поручне, сдерживая сонную зевоту и с высоты своего роста оглядывая качающиеся в духоте и полусвете головы людей, по привычке проверяясь.

На утомленных лицах тлеет печаль бесконечности. Движется автобус — и кажется, что нет ни цели, ни маршрута, кругом темно, фары высвечивают только близкий отрезок дороги, а дальше темнота и что там — поворот, мост, тупик, — кто знает?.. О чем кричит морзянка горящих окон, что сообщает? Куда движется этот автобус, набитый людьми с их неясными, потаенными намерениями, с разницей характеров и судеб?

Теплый, пропахший духами и потом островок автобуса, сжатый со всех сторон темнотой, что-то напоминает Китайцу. Но что?.. Вот он катит, островок этот, по своему бесконечному маршруту. Редки остановки, меняются люди: одни выходят, исчезая в темноте, будто навек, другие входят. То говорливые, то печальные, каждый со своим, каждый на свой лад, и в то же время будто подогнанные друг к другу необходимостью сосуществовать в этом тесном падающем салоне, где на каждого одинаково пространства, и света, и мрака за окнами, где каждый зависит от каждого именно из-за тесноты этого пространства, до тех пор пока едет.

Что же все-таки это напоминает? Жизнь, что ли? А почему бы и нет? Ведь все в мире подобно. Одно похоже на другое. И в самом маленьком зеркальце — зрачке человеческом или в капле воды на стекле — запечатлены отражения мира. Вот и автобус, — даже если ты ничего не знаешь о жизни, даже если с другой планеты прилетел, — он расскажет тебе все. Например, что в жизни у каждого своя территория, и если не хочешь, чтоб тебе отдавили ноги или взгромоздились на шею, умей ее охранять — словом, взглядом, делом. Вот здесь у Китайца пространства больше, чем у других. Чуть-чуть, но больше. Потому что вид у него наглый и, не зная, чего от него ждать, его сторонятся. Но главное — этот автобус, он тебе растолкует, что существуют разного рода правила как раз для того, чтобы такие, как Китаец, не мешали другим. Правила эти определены, утверждены, общепринятый вывешены на видном месте. Не знать их нельзя, а если не знаешь, — тебе разъяснят. А забудешь — напомнят. Начнешь, например, петь или кричать, тем самым вторгаясь на территорию чужого покоя, — заставят замолчать. Не заплатишь за проезд — оштрафуют. Точнее, тут как повезет: иной не платит — и ничего, едет, а другому стоит разок замешкаться — и до седых волос хватит позора. Важно, что каким бы ты ни был, здесь, с людьми, ты обязан быть именно таким, как предписано. А не хочешь, опять-таки — заставят.

Но в автобусе — ладно. В случае чего можно в него и не садиться, пешком пройтись. Или уж потерпеть в этой толкотне да духоте. А вот когда тебя подсаживают в жизнь, чтобы ты проехал до своей остановки, то тут уж ты сам собой не распоряжаешься. Тут тебя не спросят, хочешь ли ехать именно этим маршрутом, именно в это время, именно с этими людьми. Тебя в него впихивают, в автобус жизни. Впихивают в эгоизме любви, определяя раз и навсегда твою судьбу, и потом что хочешь делай, хоть в окно прыгай, если не повезло, если стоптали тебя в этой давке. Впихнули, сунули носом в правила и — езжай! Езжай, пихайся локтями, отвоевывая свое пространство, раз уж определено тебе жизнью ехать в автобусе, а не, скажем, на «Волге», впрок заготовленной для тебя заботливыми родителями, за многолетнюю толкотню кое-что успевшими понять и про маршрут, и про территорию, предназначенную для человека. Езжай, может, повезет, а нет — так не ты первый. И винить некого за то, что ввалился ты в этот автобус слепым, не понимающим, что никого нет рядом. Вот и получается, что сам виноват…

Китаец вдруг спохватывается — не проехал ли остановку? Что-то совсем расклеился, заснул на ходу. Это ж надо! Такому раззяве только и фарцевать. До первого мента… Он пробирается к выходу, очищая себе путь локтями и угрожающе косясь на недовольных. В окне мелькает не понять что, автобус вдруг сворачивает и несется вниз, в темноту, а мимо скользят призрачные деревья в белом серебре фонарного света. Бульвар. Китаец напряженно всматривается в эту стремительную блескучую реку, несущуюся мимо окна, и когда автобус, изогнувшись длинным телом, начинает взбираться вверх, к холму, над которым играет холодное белесое зарево, довольно хмыкает: как ни ловил ворон, а нужную остановку все-таки не пропустил. Вот что значит волчья жизнь — будто будильник какой в башке срабатывает.

Автобус взбирается на холм, пересекает улицу и останавливается, с одышливым скрежетом распахивая створки дверей. Китаец спрыгивает с подножки, опять собранный и внимательный. И в этом прозрачном холодном ночном воздухе — после автобусной давки и духоты — в этом потоке ночи, который все льется под фонарями черной блестящей волной, стекая вниз, залив мерцающие огоньки на бульваре, в нем начинает петь упругая стальная струна. Ее будто бы скручивают в тугое кольцо, готовое в любой момент распрямиться и ударить сабельно, стремительно, разяще. Он жадно тянет расширившимися ноздрями воздух, а в голове уже сухо пощелкивает какая-то машинка, учитывая, собирая в один тугой комок все примеченное, мелькнувшее в памяти.

…Он объехал все явки, все точки, где толчется фарца, обошел рестораны. И, что самое странное, почти никого не застал. Никого из тех, кто имел хоть малейшее отношение к Егерю и его делам. Все как в воду канули. Это неспроста, Китаец знает. При волчьей жизни и чутье надо иметь волчье, иначе быстро загремишь. И надо уметь чувствовать не только людей, — это, пожалуй, самое простое. Человек — он ведь явен, он как на плакате, весь в своих повадках, взглядах, запахах, словах. Человека, даже самого скрытного, можно определить по двум-трем вводным, спровоцировав. Надо еще уметь чувствовать  т о к, то особое напряжение ситуации, которое возникает в моменты опасности и проявляется в мелочах, ничего не значащих для нетренированного человека. И еще нужен  н ю х — умение это напряжение ощущать, действовать инстинктивно, нелогично. Кто  ч у е т, — всегда успеет вовремя лечь на дно, затаиться, не позвонить, не появиться там, где начинает пахнуть опасностью. И главное — человек, вокруг которого опасность скапливается, становится как бы меченым. Этого не объяснить. Бывает, и повода вроде нет, а вокруг внезапно — пустота, все куда-то подевались. Один ни с того ни с сего на рыбалку уехал, другой с компанией увалил. И того, кто нужен, не